Клаудио Магрис - Дунай

В большинстве случаев речь идет не о сентиментальных и патетических излияниях, не о второй литературной юности, которая иногда настигает стариков, которым пора работать над поэзией завещания. Их стихи сдержанные, тонкие, в них нет свойственного эпигонам пафоса, зато ощущается знакомство с формальными находками современной поэзии и умение ими пользоваться. Что значит «новые» поэты? Слот- машина литературы постоянно готовит сюрпризы и готова посмеяться над делением на поколения.

Музей села, расположенный на берегу озера Херэстрэу, — не только одна из знаменитых достопримечательностей Бухареста, но и сжатый рассказ о многих веках румынской жизни. Ее ход определяли повторяющиеся ритмы и одновременно неспешное развитие крестьянского мира: деревянные домишки и церквушки, соломенные и глинобитные крыши, кровати и толстые цветастые одеяла относятся к миру, который кажется застывшим и неизменным, как природа, а на самом деле постоянно меняется — терпеливо, неспешно, как растут и стареют высокие деревья. Румынская цивилизация — цивилизация дерева, его доброты и силы, религиозной, непоколебимой кротости домашней утвари, лавок и столов, хранящих в доме память о бескрайних лесах, в которых в стародавние времена исконное население Румынии искало надежного убежища от очередного захватчика.

Во многих произведениях румынской литературы деревня предстает центром мира и одновременно точкой, из которой смотрят на мир. Кошбук, заявлявший о желании воспеть народный дух, собирался сочинить эпопею о румынской деревне; бунтарское, дерзкое творчество Михаила Садовяну (несмотря на широкое и спокойное дыхание его выразительной прозы), который создал подобную эпопею, также уходит корнями в семэнэторизм — политическое и культурное движение, возникшее в 1901 году с появлением журнала «Семэнэторул» («Сеятель»), боровшееся за обновление и прогресс, истоки которого сторонники движения видели в крестьянской традиции. Румынский популизм устами лидера царанистской партии Иона Михалаке заявлял, что крестьянские массы являются сплоченными, более того — это «единственный однородный класс» в стране.

Апологеты сельского мира защищали его от феодально-капиталистической эксплуатации, проявляя воинственную политичность, но при этом идеализировали прошлое. Как ни парадоксально, распространение латифундий и мелких земельных владений, недостаточных для того, чтобы прокормить одну семью, стали следствием земельных законов, принятых в XIX веке, в частности — Органического регламента 1831 года. Этот закон знаменовал собой отказ от традиционного обычного права и вводил частную собственность в современном понимании; старые крестьянские общины утрачивали власть над деревней, новые сельскохозяйственные договоры, навязанные крестьянским массам, фактически отдавали их на милость господ.

Йорга, оспаривавший (сразу после революции 1907 года) претензии бояр, которые утверждали, будто владеют землями с незапамятных времен, рисовал гармоничную картину жизни в деревне под властью общины, один из членов которой — боярин; даже Михаил Садовяну, писатель-демократ и революционер, изобразил архаичный мир, в котором крестьяне и господа — свободные люди, наделенные равными правами; Панаит Истрати, бунтарь-анархист, воспевавший кровавые разбойные нападения движимых жаждой мести гайдуков на жестоких и продажных феодалов, правителей и прелатов, писал об исконной гармоничной общинной жизни, в которой землей распоряжались не бояре, а главы общин, которым она принадлежала. Даже Эминеску защищает «исконные классы» от «современной» капиталистической эксплуатации, а Замфиреску в «Жизни в деревне» (1894) воспевает здоровые сословия своей страны, крестьян и знать, обличая новый жестокий класс обогатившихся землевладельцев, разрушающих при помощи денег связь человека с почвой.

Приверженцы романтических антикапиталистических настроений безоговорочно идеализировали исконный крестьянский мир, горячее дыхание общинного хлева, видевшего и жалкую нищету, и мрачное насилие. Крестьянское общество, которое слишком часто и необъективно обвиняют в отчуждении, освободило человека или, по крайней мере, заложило основы для его освобождения. Впрочем, такие интеллигенты, как Йорга, искажавшие в своих произведениях крестьянский мир, вовсе не собирались возрождать утраченную идиллию; идеализация подталкивала не к возврату в прошлое, а к борьбе против нынешних бед. Ностальгия по прошлому помогала смотреть в будущее. В этом Музее села дома, церкви, хозяйства, мельницы и прессы настоящие, пересаженные искусственно созданному организму, каковым по определению является музей, однако, гуляя по искусственному селу, заходя в настоящие хижины, разглядывая старинные сундуки и июньскую листву, я сталкиваюсь с чем-то не менее подлинным, чем «Жизнь в деревне», как называл ее Замфиреску. Наверняка в настоящих селах сегодня встретишь только поддельное; хочешь увидеть подлинное — отправляйся в музей.

Жители Бухареста прозвали Хиросимой снесенный, выпотрошенный, сровненный с землей, разоренный и перенесенный в другое место район, в котором Чаушеску (вероятно, соперничая с Помпиду, как и подобает балканскому Парижу) пожелал выстроить собственный центр, памятник своей славы. Цинь Шихуанди, который все не мог решить, что лучше — разрушать или строить, в равной степени удовлетворил обе страсти, возведя Великую Китайскую стену и приказав сжечь все книги; создается ощущение, что мегаломания Чаушеску, по крайней мере, в том, что касается замысла этого гигантского строительства, вылилась в особую форму разрушения — перемещение. Он не разрушал здания, а, наоборот, нередко их сохранял, но при этом разрушал пейзаж, перенося строения в другие, расположенные неподалеку места, передвигая их на десятки и сотни метров, чтобы создать новое, собственное пространство.

Он подвинул церковь XVIII века вместе с фундаментом на полсотни метров, перенес большие и небольшие здания, приставил капеллу к жилому дому, возведенному полутора столетиями позже, а если части слепленных вместе зданий не совпадали по размеру, спокойно отрезал кусок от одного или от другого и выбрасывал, он менял план города и его облик с легкостью, с которой ребенок строит песочные замки. У Канетти могущественные персонажи, стремясь подчеркнуть свое господство, требуют, чтобы вокруг них не было людей, чтобы города опустели, как поступил султан Дели Мухаммад ибн Туглак; Чаушеску опьяняла возможность устроить гигантский переезд Истории и ее следов. Он вел себя как начальник экспедиционного агентства, глава транспортной фирмы, упаковывавшей и перевозившей сценарий столетий.