Клаудио Магрис - Дунай

Истинная тайна чиста и наполнена светом, как в то далекое утро, ему не нужны жалкие уловки и чудеса, дешевый обман оккультного и сенсационного. В музее хранится статуя Гликона — чудовища с головой собаки или антилопы с человеческими глазами и волосами, змеиным туловищем и львиным хвостом. Гликону поклонялись во II веке нашей эры в Пафлагонии как воплощению Эскулапа, его культ сохранялся и в Риме. Он мог бы стать гением места при разворачивающихся вокруг метаморфозах и всеобщем смешении; если взглянуть прозаичнее, его можно рассматривать как напоминание о надувательстве. Один мошенник, Александр из Абонотиха, приручил змею и хитроумно ее использовал: за немалую мзду змея давала пришедшим к ней на поклон людям ответы на вопросы и пророчествовала о будущем. Эпигоны и эпигонские эпохи не способны верить в Бога или взглянуть в лицо атомам и пустоте; их Halbkultur [117] Полукультура (нем.). не позволяет понять Евангелие и Лукреция, поэтому эти люди обращаются к интеллектуальным безделушкам — дешевым, не претендующим на изысканность, ища утешения в невероятных балаганных чудесах. Тайна жизни, смерти и судьбы смешивается с тайной женщины, которая забирается в ящик и которую распиливают пополам на глазах у публики, а потом женщина, как ни в чем не бывало, выскакивает из ящика и раскланивается.

Культ Гликона — поклон перед собственной неспособностью понять, в чем же трюк. На самом деле воистину неизведанная тайна скрыта несколькими метрами ниже — в появившихся из моря амфорах и в море, о котором они напоминают, или в чудесной голове скорбящей женщины, символизирующей всю невыразимость горя. Трудно представить себе, чтобы эта очаровательная, охваченная печалью женщина спросила, как наверняка делал беззастенчивый Александр из Абнотиха: «Под каким знаком зодиака ты родился?».

Для Гёльдерлина путешествие предков немцев по Дунаю было ностосом, то есть возвращением домой — в лето, в солнечную страну, к Элладе и Кавказу. Я добрался до Histria, Истрии, мертвого города, связанного у меня с летом и с хорошо знакомыми местами. Как-то непривычно приехать сюда в вечерний час, еще непривычнее — приехать одному: слово «Истрия» вызывает в памяти слепящее солнце, бесконечный день, жизнь, еще незнакомую с одиночеством.

Здесь, в этой археологической метрополии, нет ни души. Ворота заперты, трубы не дымят, грузовики выглядят заброшенными, как развалины древней милетской колонии. Я перелезаю через забор, пробираюсь среди репейника и дикорастущих колосьев, развалин храма Зевса и базилики, массивных ворот и колонн, возвышающихся в закатном солнце, словно огромные стебли, среди немых терм. Прозрачный, ясный вечер опускается на захоронение, где спят столетия, между камнями то и дело проскальзывают змеи, птицы громко щебечут на выщербленных стенах, развалины спускаются к морю, которое из-за водорослей и цвета дна кажется рыжим.

Мертвый город наполнен вечностью и разрушением, камни не расскажут о том, как к этим берегами пристали корабли милетских колонистов, скорее, они поведают о волнах, стиравших все, что было здесь прежде, — готы, славяне, аварцы; о мгновениях, в которых пресеклась жизнь. Среди камней стоит крест в память об Эмиле Панаите, Михае Симионе и Эмиле Платоне, умерших 12 марта 1984 года, но в тишине столетий развалины храма, воздвигнутого в честь неизвестного местного божества, заслоняют развалины христианской базилики, хотя и настал час вечерней молитвы.

Город большой, его улицы пересекаются, разветвляются и теряются, образуя лабиринт, я не сразу нахожу дорогу обратно. Как Белой кобре в мертвом городе Киплинга, в прозрачном воздухе, разносящем малейший шум, начинает казаться, что ты оглох, перестал слышать голоса действительности. Столетия смерти, скопившиеся среди здешних развалин, означают не мрак, не поглощающую все образы тьму, а ясный и неизменный свет, в котором глаз прекрасно все различает. А еще эти столетия — словно стеклянная стена, отделяющая от раздающихся в мире звуков. Среди развалин прошлого бродишь не как слепой, а как глухой, погруженный в нечто непредставимое, порой комичное и смешное, постоянно окружающее того, кто туговат на ухо.

Здесь ощущаешь себя беззащитным, легкой добычей, которой не уйти от неожиданной опасности, нечем ей противостоять; в детективах встречаются страшные убийцы и ловкие слепые сыщики, но глухих сыщиков не бывает. Старость тоже следует изображать не столько слепой, сколько глухой старухой. Разумеется, в подобных случаях наш словарь проявляет милосердие и приходит на помощь; всегда можно попытаться уверить себя, что это не глухота, а частичное снижение слуха, как говорил лечивший дядюшку Джиджи врач, чтобы его успокоить. Но я-то, возражал дядюшка, все равно ничего не слышу.

Вскоре мне предстоит вернуться к реке и уже не расставаться с ней до самого ее конца. Дальше на запад простирается Бэрэган — пустынная румынская степь, место ссылки, жаркого лета и холодной зимы, бескрайняя равнина. Режим Антонеску депортировал сюда цыган (Захария Станку увековечил эти события в романе «Табор»), а после 1945 года — румынских немцев. Садовяну и Панаит Истрати воспевали закаты над бескрайним морем равнины, репейник и крестьянские восстания, цыганскую скрипку и пение дрозда, полные безнадежной тоски.

У подножья холма Денис Тепе, чуть севернее Бабадага, лежит бухта, где бросили якорь аргонавты на пути из Колхиды домой. В бухте пусто, море поблекшее, на бесцветном склоне холма разбросаны промышленные строения, от которых веет убогой окраиной. Дунай начинает разливаться и расширяться, утекая, словно вино из разбитого кратера, как сказано в стихах, описывающих падение раненого героя с колесницы. Предчувствие конца окрашено покоем и величием, плодородной жизненной силой. В Балте Дунай соединяется с лугами, рождая огромные запутанные водные джунгли, густо растущие деревья склоняются над рекой, образуя текучие гроты, глубинные, изменчивые жилища темно-зеленого или синего, словно ночное небо, цвета, где не различить землю, воду и небеса. Все покрыто растительностью, все карабкается, вьется, пышно цветет, все податливо, все здесь — бесконечная игра отражений.

Остров Брэила, протянувшийся на шестьдесят километров и зажатый между главным рукавом Дуная и старым Дунаем, — водный Эдем, мир волшебницы Альцины, где царствует камыш; здесь готы, как пишет Гиббон, согласились отдать римлянам своих жен и дочерей, но не свое оружие. У Брэилы река вновь остепеняется, обретает единое мощное течение, как и подобает цветущему торговому и промышленному городу, деятельному, не знающему устали речному порту, каковым остается и сегодня порт в близлежащем Галаце.