Клаудио Магрис - Дунай

Граф Иштван Сеченьи, первопроходец, налаживавший коммуникации в Юго-Восточной Европе, патриарх венгерского освободительного движения, 13 октября 1830 года писал своему другу Лазарю Фоте Поповичу о том, что имел удовольствие встретиться с князем Сербии Милошем Обреновичем и обнаружить, что тот является убежденным сторонником «Регуляции» — проекта работ, необходимых для обеспечения навигации по Дунаю. Сеченьи возвращался из Константинополя и Галаца, куда он ездил пропагандировать свои грандиозные планы, он добрался до устья и двинулся дальше, далеко за устье, за пределы задуманного им долгого водного пути; по дороге домой он серьезно заболел и даже написал на корабле письмо графу Вальд- штейну, которое должно было стать его политическим завещанием.

Сеченьи прожил эти месяцы с трагическим ощущением конца — по разным причинам. «Регуляция» пристала концу и его приближению, ставить точку — удел инженеров, нотариусов и прочих умельцев вести счета, учет и дотошно все регистрировать. Смерть возвращает страдающей приблизительностью жизни достоинство порядка: небрежно текущий денежный поток обретает строгость в ясности завещания, случайные любовные связи исчезают, уступая место в некрологах и словах соболезнования законным супругам, смертельная агония более сдержанна и размеренна, чем всякое мгновение жизни. На странице 745 посвященной Дунаю внушительной монографии, увидевшей свет в 1881 году, Александр Франц Хекш возвращается назад и исправляет подробности приведенных выше описаний, поскольку, пока он работал над книгой, картина изменилась; до этого мгновения он стремительно и беззаботно мчался вперед, но, завершая свой труд, ощутил необходимость расставить все по местам.

Свойственное концу центробежное замедление солидарно с описывающей его кадастровой картой. Дельта, куда корабль заходит и где он теряется, словно уносимое водой бревно, представляет собой великое рассеивание: рукава, протоки и ручьи разбегаются, словно органы слабеющего тела, постепенно утрачивающие связь друг с другом; но в то же время дельта — идеальная сеть каналов, точнейшая геометрия, шедевр «Регуляции». Это огромное царство смерти, которую держат под контролем, как держат под контролем смерть маршала Тито и других героев всемирной истории, — смерти, которая представляет собой беспрерывное возрождение, изобилие растений и животных, камышей и цапель, осетров, кабанов и бакланов, ясеней и тростника, сто двадцать видов рыб и триста видов птиц, лабораторию жизни и ее форм.

В воде гниет вырванный с корнями дуб, гриф камнем падает на маленькую лысуху. Девушка снимает босоножки и свешивает ноги за борт лодки, атомы, связанные и сжатые во всяком веществе, стремятся к иным сочетаниям и формам. Дельта — это лабиринт ghiol [118] Водоем с илистым дном (рум.). , водных тропинок, кружащихся среди камыша, и сеть каналов, обозначающих водные потоки и проходы через лабиринт. Эпос дельты в историях без названия, прожитых среди камышовых и глиняных хижин рыбаков-липован, среди грозивших им морозов и оттепелей, а также в протоколах учрежденной в 1856 году Европейской комиссии по Дунаю, которая в 1872–1879 годах выделила 754 654 франков на строительство Сулинской дамбы.

Проще нацарапать в путевом блокноте что-нибудь про канал, чем про ghiol, проще поведать об инженере Константине Барском, которому часто доводилось рассказывать о проекте строительства канала Канара между Дунаем и Черным морем, чем о Дане Ковалеве, лодочнике и рыбаке из липован, проживающем в поселке Миля-23 на ведущем в Сулину рукаве, или о малыше Николае — я знаю только, что он застенчиво улыбнулся, когда его поцеловала сошедшая с корабля девушка. Чтобы оправдать свое существование, книга должна рассказать историю Николая, описать смущение, охватившее его, когда он увидел склоненное к нему лицо девушки; обычно книги все сглаживают, тяготеют к компендиуму, к краткому пересказу истории побед и падений империй, к собранию исторических анекдотов о могущественных лицах, отчету о состязаниях при дворе и на Парнасе, собранию протоколов международных комиссий.

Корабль скользит по воде, камыши за бортом убегают вспять, сидящий на дереве и сушащий распахнутые крылья баклан кажется нарисованным на небе распятием, мошкара роится, словно небрежно зачерпнутая горсть мелочи жизни, а специализирующийся на дунайской литературе германист ничуть не завидует Кафке или Музилю, их гениальному умению описывать темные соборы и бесполезные комитеты, а завидует Фабру и Метерлинку, аэдам пчел и термитов и понимает, отчего Мишле, написав историю Французской революции, взялся писать историю птиц и моря. Поэт — Линней, пробуждающий желание пересчитать кости у рыб и чешуйки у змей, понаблюдать за работой маховых и хвостовых перьев у птиц; бормотание лета и реки требует от того, кто, поддавшись его очарованию, решится описать его словами, такого же владения пунктуацией, как у шведского натуралиста, мастера классификаций, умения употреблять, как и он, разделяющие предложения запятые и дополнительно подразделяющие их точки с запятыми, и расставлять точки, приводящие все к единому знаменателю.

Разумеется, каталог Музея дельты в Тулче — последнем селении на твердой земле, из которого отплыл наш корабль, помогает описать зеленушек, галок, рисанок, аистов, цапель, пеликанов, выдр, горностаев, лесных котов, волков, боярышник, шиповник, молочай, иву. В конце концов, Линней причислял к фитологам, то есть к ученым, не только ботаников в строгом смысле слова, но и вызывающих меньшее доверие ботанофилов, включая поэтов, богословов, библиотекарей и смешанные типы. Впрочем, сборник, в котором напечатаны статьи разных авторов, дает лишь краткое описание мира, в то время как мир широко раскинулся вокруг; приходит день, когда библиотечный ботанофил осознает, что, будучи натуралистом по приказу короля, как Бюффон, испытываешь растерянность перед древней матерью-природой, и, пытаясь описать бег зайца подобно французскому ученому, ты вынужден сделать пространное отступление о миграции народов в варварскую эпоху.

Вчера я побывал в Музее дельты, сегодня я оказался в дельте: запахи, цвета, блики, изменчивые тени на воде, блеск крыльев на солнце, жидкая жизнь утекает между пальцами и, несмотря на праздничное настроение этого дня, когда я стою на палубе корабля, словно описанный Гомером царь на колеснице, вынуждает признать слабость наших органов чувств, атрофировавшихся за тысячелетия: обоняние и слух не способны уловить послания, которые шлет каждый колышущийся куст; мы давным-давно оторвались от этого потока, вышли из братства, отреклись от него; Улисса больше не надо привязывать, морякам больше не надо затыкать уши — пение сирен раздается в ультразвуковом диапазоне, который Его Величество «я» не слышит. В воздухе парит баклан с раскрытым клювом, похожий на доисторическую птицу над первобытным болотом, но огромный хор дельты, его постоянный, низкий гул для наших ушей — тихое бормотанье, голос, который нам не разобрать, шепот жизни, что проходит мимо, не будучи услышанной, оставляя позади нас — людей со сниженным слухом.