Клаудио Магрис - Дунай

На двенадцатой странице первого тома Шультес сообщает, что взялся за составление лексикона лодочников, но оставил эту затею, потому что, чтобы выучить их язык, достаточно понаблюдать за тем, какие они выполняют действия и что при этом друг другу кричат, заглядывать всякую секунду в словарь нет никакой нужды. Растерянный Невекловский вдруг понимает, что, видя лишь жесты и лица, слушая раздающиеся на берегах реки звуки, можно действительно уловить слово, его неповторимый вкус и цвет, существующие во всей полноте в окружающем это слово ближайшем контексте, среди обменивающегося оскорблениями сброда (славу любителей крепко и много выпить подтверждают тревожные приказы императора и барочные проповеди заклеймившего этот грех Абрахама а Санта-Клара). Брань, непристойные жесты, лица, жаргон исчезли, их смыло речной водой, затянуло в омут времени; Шультес прекрасно понимал, что удержать их не под силу ни одному словарю, поэтому он и не стал тратить силы впустую. Наверняка Невекловский знал, что дунайский поток унесет и поглотит и его пять килограммов девятьсот граммов бумаги, рассказывающие о верхнем течении Дуная, но он мгновенно приходит в себя, загоняет обратно, в неизведанные воды своего сердца, нигилистическую дрожь и порицает Шультеса за то, что тот не завершил работу над словарем.

Невекловский надежно укрыт от доносящихся из ниоткуда порывов ветра; вся его достойная похвалы жизнь окружена и защищена 2164 страницами, она выросла внутри их, словно во дворе крепости, черная обложка и толстый том обернулись неприступной стеной, верой, что не разочарует и не предаст.

Преимущества инженера перед приверженцами иных культов неоспоримы. Верующий в Бога может внезапно почувствовать себя покинутым (подобное пережил на кресте даже Иисус), может увидеть, как вокруг него и под его ногами исчезает реальность. Праведный Хаим Коэн, позднее ставший в Израиле судьей, поехал в Освенцим, храня ортодоксальную веру своих отцов, но, когда он вернулся из Освенцима, его Бог оказался истреблен, печь крематория превратила его в пепел. Революция, коммунизм, мессианское искупление истории также могут стать богом, который предаст тебя или которого нет, как произошло с Кестлером и многими другими. Сван прожил целую жизнь, сгорая от страсти к Одетте, а в конце понял, что растратил себя ради женщины, которая того не стоила. Слепая и безрассудная любовь к горячей жизни, поддерживающая многих людей, подобно мощному заряду желания и соблазна, может внезапно сдуться, как шарик, если эротическое очарование жизненной силы окажется, подобно Фальстафу, в корзине с грязным бельем, а развевающийся на ветру флаг превратится в половую тряпку.

Дунай (по крайней мере, его верхнее течение) существует, он не пропадает, не дает несбыточных обещаний, не бросает, он течет, верный себе, и в том, что он есть, можно всегда убедиться; ему неведом азарт теологии, идеологические извращения, разочарования любви. Он здесь, настоящий, осязаемый, его приверженец, отдающий ему всю свою жизнь, чувствует, что она течет в гармоничном и неразрывном союзе с течением реки. Непреходящая гармония заставляет забыть о том, что оба они, речной бог и тот, кто верит в него, стремятся вниз по течению, к устью. Кажется, что Невекловский, подобно Куайну, беспрерывно тычет пальцем, повторяя: «Дунай!» — и неиссякаемая одержимость определяет ход его жизни, прожитой со страстью, которая во все времена была взаимной.

Был ли Невекловский на самом деле убежден в том, что он делает? В пользу этого говорит «милосердно скорая» смерть, настигшая его вскоре после восьмидесятого дня рождения и сделавшая, как повествует его биограф, переход инженера в мир иной легким и гармоничным. Убеждение, писал Микельштедтер, — это постоянное владение собственной жизнью и собственной личностью, способность проживать мгновение до конца, не испытывая мучительного желания сжечь его как можно быстрее, поймать и использовать во имя будущего, которое должно настать как можно скорее, иначе говоря, разрушить его в ожидании, что жизнь, целая жизнь, быстро пройдет. Неубежденный человек сжигает свою личность в ожидании результата, который вот-вот появится, но никак не появляется. Жизнь как отсутствие, как deesse [21] Недостаток, отсутствие (лат.). , постоянно уничтожаемая в надежде, что тяжелый час настоящего уже миновал, простуда прошла, экзамен сдан, свадьба сыграна, развод получен, работа закончена, выходные наступили, вердикт врача оглашен. «Живешь и надеешься, что время придет, когда час твой пробьет и надежда умрет».

Риторика, то есть организация знания, — огромная шестеренка культуры, лихорадочный механизм деятельности, занимаясь которой неспособные жить люди обманывают себя, мешают себе понять, что они не живут и ничего не значат, не замечают собственной пустоты. Выходя из библиотеки и направляясь к рыбачьему кварталу, я размышляю о том, стали ли написанные Невекловским 2164 страницы бастионом великой стены риторики, загораживающей пейзаж и позволяющей не видеть собственную пустоту?

Не знаю, был ли Невекловский убежден в том, что он делает, или он был ритором, написал ли он тысячи страниц, спокойно слушая голос своего демона или прячась от демонов. Милосердно скорая смерть говорит о том, что, скорее всего, его жизнь протекала без тревог. Всякая жизнь определяется тем, насколько убежденно ее проживаешь, всякое путешествие колеблется между остановкой и бегством. С подкупающей настойчивостью в своей книге Невекловский постоянно возвращается к «Мойдлешиф», развеселому судну со ста пятьюдесятью швабскими и баварскими девицами, которое в 1719 году, после заключения Пожаревацкого мира, герцог Карл Александр Вюртембергский отправил к унтер-офицерам, решившим обосноваться в Банате, чтобы те могли выбрать себе жен и таким образом укрепить присутствие швабов в этом крае, призванное стать одной из центральных глав в истории Юго-Восточной Европы и ее цивилизации. Лодка со ста пятьюдесятью девицами, о редких добродетелях которых поется во многих песнях, Lieder, стала бы идеальным кораблем для подобного путешествия, для того, чтобы совершить его, будучи убежденным, не спеша, более того — желая, чтобы оно никогда не кончалось.

Перечисляя посвященные верхнему течению Дуная произведения изящной словесности, Невекловский упоминает прелестный забытый рассказ Германа Шмида «Негритяночка Франческа». Его действие происходит около 1813 года, персонажи — лодочники из Лауфена, которых уже подробно описал нам инженер. Главная героиня Францель (уменьшительное от имени Франческа) — дитя Наполеоновских войн, точнее, дочь немки и негра, служившего трубачом в армии императора. Новелла повествует о горестях и унижениях, с которыми сталкивается девушка из-за цвета кожи, о призвании к театральной сцене, которая ее отвергает, о любви к Ханнею (актеру, который сочиняет для нее комедию «Царица Савская», — благодаря цвету кожи девушка играет царицу и добивается успеха), об интригах, препятствующих соединению влюбленных, о предательстве и раскаянии Ханнея, который поначалу прогоняет девушку, а потом мчится вслед за ней до нижнего течения Дуная, до турецкой границы, где Францель выступает на ярмарке вместе с труппой темнокожих актеров, женится на ней и возвращается в Лауфен.