Клаудио Магрис - Дунай

В Ульме, в Музее хлеба, есть таблица, иллюстрирующая изменение цены фунта хлеба на протяжении десятилетия — с 1914 по 1924 год. В 1914 году фунт хлеба стоил 0,15 золотой марки; в 1918 году — 0,25 бумажной марки; в 1919 году — 0,28 (здесь и далее — бумажных); в 1922 году — 10,57 марки; в 1923 году — 220 миллионов марок. В 1924 году цена вновь опустилась приблизительно до уровня 1914 года, то есть до 0,14 золотых марок, хотя к этому времени общая ситуация и покупательная способность денег изменились.

Я не питаю надежду понять законы экономики и денежной системы, разобраться в изображающих финансовые процессы запутанных кривых, уловить закономерность их пересечения и наложения, отражающую непредсказуемость жизни, случайность событий, страсти, притворство. Как писал банкир Луи-Филиппа Лафитт, читая газету, несведущий в экономике человек может решить, что финансы часто болеют менингитом.

Несведущий человек, которому знание немецкой литературы помогает прятать невежественность за метафорами, думает не столько о менингите, сколько о психозе, о симулятивном бреде — как у буйнопомешанных, которые изображают спокойствие и самоконтроль, и у идиотов, которые, по утверждению жившего в начале века в Вене светила психиатрии, выдают себя за исключительно умных людей. Финансовая статистика успокаивает, но выглядит неправдоподобной, как программка театрального спектакля, который вряд ли сыграют, как попытка наглядно представить то, чего на самом деле нет.

Головокружительная нереальность цены 220 миллионов марок за фунт хлеба — реальность «грандиозного XX столетия», как писал в 1932 году Рудольф Брунграбер (между прочим, автор весьма достойных сочинений) в своем шедевре «Карл и двадцатый век» — одном из немногих романов, показавших автоматический механизм истории и мировой экономики, которая поглощает человеческую жизнь, чтобы превратить ее в чисто статистические данные, перемалывая личность, вновь и вновь вовлекая ее в коллективные процессы, низводя универсальное до закона больших чисел. В романе, описывающем стремительную инфляцию не столько в Германии, сколько в Австрии, борец за рационализацию производства Тейлор подменяет судьбу, делающую личность ненужной; всеобщие законы мира и объективные цифры, отражающие состояние экономики (производство, безработица, девальвация, уровень цен и зарплаты), становятся настоящими персонажами — призрачными, но представляющими конкретную угрозу, вершащими, подобно тиранам в античных трагедиях, человеческие судьбы.

Жизнь Карла со всеми его мечтами, надеждами и неспособностью понять происходящее строят и раз-

{далее часть страницы отсутствует из-за ошибки сканирования, стр. 107 бумажной книги}

Fischerviertel рыбацкий квартал Ульма, очаровывает милыми уютными улочками, ресторанчиками, где вас щедро угостят форелью и спаржей; уличными пивными, набережной Дуная, старинными домиками и глициниями, которые глядятся в Блау — местную речушку, скромно впадающую в великую реку.

Воздух нежен и свеж, Амедео ведет под ручку Маддалену, Джиджи критически оценивает ресторанчики; лицо Франчески отражается в выходящем на канал старинном окне, кажется, будто этим таинственным вечером сама жизнь легко и незаметно течет среди вод. Милейший городок, 548 пивных, существовавших здесь в 1875 году, примиряют поэта-бунтаря Кристиана Фридриха Даниеля Шубарта и Альбрехта Людвига Берблингера, знаменитого портного, мечтавшего взлететь и камнем упавшего в Дунай, новое немецкое кино, во многом обязанное своим возникновением Ульму, и знаменитая Высшая школа дизайна. Любезность местного genius подтверждает и самый прославленный сын Ульма, Эйнштейн, написавший в прелестном рифмованном четверостишии, что звезды, не ведающие о теории относительности, бесконечно следуют своими путями в соответствии с планами Ньютона.

Памятная доска на здании ратуши напоминает о том, что в Ульме Кеплер опубликовал «Рудольфинские таблицы», а также изобрел принятые в городе меры веса [23] «Иоганн Кеплер, астроном (1571–1630). Кеплер издал здесь «Рудольфинские таблицы», разработал благодаря так называемым «бочкам Кеплера» основания для введения упорядоченных официальных мер объема и веса». ; на рыночной площади, где некогда торговали скотом, висит другая табличка, беззастенчиво прославляющая победы немцев в 1870 году и основание Вильгельмом II Второго рейха: «Auch auf dem Markt der Säue / wohnt echte seutsche Treue» («Даже на рынке свиней / царит истинно немецкая преданность»).

Сама рифма между «свиньями» («Säue») и «преданностью» («Treue») невольно оборачивается злой карикатурой на то, во что через несколько лет выльется пошлость богатого и могущественного Второго рейха. Зато совсем иным настроением веет от изображения Вайсенбурга, то есть Белграда, нарисованного в 1717 году на стене прелестного Дома рыбаков на одноименной площади. Художник, мастер цеха Иоганн Маттеус Шайффеле, решил увековечить военные корабли, отплывавшие из Ульма и спускавшиеся вниз по Дунаю, чтобы сразиться с турками; взятый и потерянный Белград был стратегическим узлом той войны. Из Ульма на лодчонках, прозванных «короба из Ульма», отплывали и немецкие колонизаторы, заселявшие Банат, Donauschwaben, — Придунайскую Швабию; на протяжении двух столетий, от Марии Терезии до Второй мировой войны, швабы оставили неизгладимый след в облике дунайской цивилизации — сегодня этот след стерт. Мое путешествие по реке — прежде всего путешествие в Банат, по следам экспансии, оставшейся в прошлом и превратившейся (после окончания Второй мировой войны и до наших дней) в свою противоположность, в отступление, в исход немцев из Юго-Восточной Европы.

В Ульме на площади возвышается собор с самой высокой в мире башней, его удивительно пестрый облик обусловлен тем, что строительство растянулось на века: начато оно было в 1377 году, а закончено, если не считать дальнейшей реставрации, в 1890 году. В соборе есть что-то фальшивое, что-то грубое, нередко отличающее рекордсменов и тех, кто занимает первые места. Нос Маддалены, растерянно глядящей вверх на колокольню, стараясь убедить саму себя в том, что в ней все как надо, бесстрашно очерчивает в воздухе трепетную, тонкую линию, отчего благочестивая громада собора кажется еще более массивной и непроницаемой.

Среди многочисленных путеводителей по собору выделяется тщательно составленный, дотошный труд Фердинанда Трена, описывающего и поясняющего каждую деталь, от украшения колонн до выручки от продажи штанов, которые пожертвовал на сооружение храма благочестивый мельник Ваммес (шесть шиллингов и два цента). Трен — не только автор путеводителя, но и тяготеющий к готике архитектор, упорно веривший в «закон арок», который он якобы открыл и из-за которого чуть было не разрушил весь собор. На обложке ученого сочинения («Собор Ульма, его точное описание», 1857 г.) типограф по рассеянности, словно повинуясь необходимости, определившей судьбу Фердинанда Трена, забыл указать имя автора, и сотрудник Венской национальной библиотеки приписал его карандашом — по крайней мере, на экземпляре, сохранившемся в Галерее Альбертина.