Клаудио Магрис - Дунай

Короткий дунайский «театральный роман» разоблачает жестокость расизма, доказывает всю бессмысленность связанных с ним предрассудков и рассеивает их, как сценическую иллюзию, за которой скрыта человеческая правда личности, не зависящая ни от цвета кожи, ни от роли, которую исполняет актриса. В новелле нет ничего примечательного, кроме находки швабского актера, который, движимый любовью, пишет для своей пассии роль прекрасной и уверенной в себе царицы Савской, разоблачая жестокий в своей несостоятельности расизм. Дух дышит где хочет, никто не может быть вечно уверенным в собственном гении или в собственном ничтожестве; апокалипсический тон, которым великий Селин повествует о «маленькой идиллии между вашей служанкой (белокожей) и вашим почтальоном (чернокожим)», в интеллектуальном отношении стоит на ступеньку ниже, чем непритязательная новелла Германа Шмида, во всех прочих отношениях заслуженно забытая.

Ульм — город немецкой идиллии, старой священно- римско-имперской Германии. Антиквар приветствует Ульм как «первую столицу, стоящую на Дунае» и как «Decus Sueviae», украшение Швабии; хроники восхваляют его буржуазно-дворянское достоинство, вековую независимость во многих сферах, финансовое благополучие — как гласит поговорка, Ульм мог поспорить с Венецией, Аугсбургом, Нюрнбергом и Страсбургом.

Приводя поговорку, Антиквар делает сноску, подчеркивая, что в наши дни эти слова воспринимаются как напоминание о том, что ничто не вечно, поскольку названные города утратили свои преимущества и пребывают в упадке; впрочем, сам Антиквар говорит о былом богатстве Ульма и, главное, о его независимых цехах, о привилегиях, защищавших его независимость от императорской власти, Jus de non appellando [22] Право последней инстанции (лат.). и множестве других прав, полномочий, привилегий, льгот, отвоеванных у империи на протяжении веков вольным имперским городом. Когда император Карл IV в 1356 году осадил Ульм и его жители не могли больше ходить в стоявшую за городскими стенами церковь, они решили построить другую церковь внутри города и заложили в 1377 году первый камень огромного собора, который к 1890 году должен быть стать самым высоким в мире. Летописи повествуют о том, как, подчеркивая богатство Ульма, бургомистр Людвиг Крафт вытащил кошель и забросал первый камень ста золотыми флоринами, его примеру последовали представители знати, принявшиеся швырять на камни горсти золотых и серебряных монет, за ними — «почетные граждане», а потом и «простой народ».

Ульм — сердце немецкого священно-римско- имперского партикуляризма и старой Германии, основанной на обычном праве, которое закрепляло традиции и исторические различия в противовес всякой централизованной власти, всякой форме государства и всяким попыткам создать единое законодательство. Имперский универсализм, не сумевший, несмотря на громадные усилия саксонских и швабских правителей, воплотиться в сплоченном, унитарном государстве, обернулся в итоге решительным разрушением всякого политического единства, привел к образованию целого архипелага местных автономий и цеховых привилегий. «Schwabenspiegel», «Швабское зерцало», свод законов XIII века, закрепил свободы общественных сословий и их разделенность, приведшую к возникновению причудливой и вызывающей умиление немецкой идиллии, партикуляризма, раздробленности общества, расхождения между этикой и политикой; к неразберихе «deutsche Misère», «немецкого убожества», как скажет позднее Гейне.

Обычное право юридически обосновывало мозаику компетенций и прерогатив, защищало органическое разнообразие складывавшихся веками институтов, противопоставляло себя всякому единому своду законов, всякому унитарному законодательству. Когда разделявший взгляды просветителей юрист Тибо выступил за законодательство, отменяющее во имя равенства и универсальности разума всякие различия и привилегии, Савиньи противопоставил ему обычное право, отстаивавшее различия между людьми, и защищающие эти различия законы — результат естественной исторической эволюции, а не «абстрактного» рационализма.

Вот почему свободе, понимаемой в современном, демократическом смысле, на немецкой земле противопоставлена свобода сословий и цехов, их «доброе старое право», защищающее установившееся на протяжении веков социальное неравенство. Не универсальная человеческая природа, а историческая реальность оказывается решающей для определения роли и прав конкретного человека; для Мёзера, выдающегося юриста из Оснабрюка, защищать исконные немецкие свободы от тирании тоталитаризма означало защищать крепостное право и автономию свободного земледельца. Поэтому немецкая идиллия закрепляет неизменность общественного уклада, соответствует завету Павла и Лютера не пытаться изменить собственное социальное положение, уважать «природное» разнообразие сословий.

Сословная гордость, переполняющая героев этой идиллии, — не только понимание дистанции, которая отделяет тебя от классов, стоящих ниже по социальной лестнице, но и гордость, с которой те, кто находится ниже, защищают границы своего сословия от тех, кто выше: в одной из новелл Гофмана Мартин-бочар отказывается отдать свою дочь в жены молодому дворянину, предпочитая выдать ее за честного члена цеха бондарей. Когда Фауст увивается вокруг Маргариты, называя ее прекрасной юной дамой, она возражает (скромно, но гордо), что она вовсе не барышня, а простая девушка из народа. Streben, то есть свойственное Фаусту непреодолимое стремление, — полная противоположность немецкого духа, который Антони считал наименее фаустовским в истории Европы.

Порой «вольный имперский город» вроде Ульма становится воплощением неизменности привилегий в противоположность эгалитарному правосудию, порой он отстаивает ценность личных свобод в противоположность тоталитарной уравниловке — например, нацистскому стремлению к централизации. Вообще немецкая идиллия, загоняющая человека в узкое пространство, в поделенное на неизменные участки общество, как писал Лукач, стремится превратить человека в Bürger, бюргера, а не в citoyen, гражданина; так рождается полная патетики, обращенная в прошлое внутренняя изоляция — «аполитичная» и «отчаянно немецкая»; это свойство блестяще описал Томас Манн, и, по крайней мере отчасти, оно было присуще ему самому. Подобное положение дел воплощает характерная для немецкой литературы фигура Sonderling, чудаковатого героя-одиночки, которого Джузеппе Бевилакуа называл «выражением глубочайшего разрыва между исключительно чувствительной натурой и обществом, неспособным предоставить ей свободное пространство для применения своих исключительных способностей».