Клаудио Магрис - Дунай

Миттель-Европа — великая цивилизация обороны, барьеров, воздвигнутых жизни Йозефом К. или доктором Кином, цивилизация траншей и подземных ходов, вырытых, чтобы защититься от нападений извне. Дунайская культура — крепость, дающая убежище тому, кто ощущает угрозу со стороны внешнего мира, со стороны жизни, тому, кто боится потеряться в бесконечной действительности и запирается дома, зарывается в бумаги и протоколы, прячется в библиотеке, рядом с рождественской елкой Штифтера, закутавшись в теплый шершавый лоден. Когда ты заперт в четырех стенах, хочется прочесть собственное имя в бюрократических перечнях и, возможно, написать его на стене, как поступал Кизелак.

Выходя в море, мы сталкиваемся с новым и неизведанным, мы готовы не только побороться с ветром, но и отдаться течению волн. В любом, самом захолустном порту, когда на тебе старая рубаха, камни обжигают ноги, рука небрежно протягивается принять наслаждение и любовь, которым не приходится с трудом расчищать себе путь, преодолевая теплое пальто и прочие средства защиты от холода, мы готовы взойти на первый попавшийся корабль и затеряться, как герои Конрада, которые, попрощавшись с портовыми властями, исчезают на бескрайних просторах Тихого океана, поглощенные кипящей на протяжении тысяч километров бесконечной жизнью. Миттель-Европейский континент склонен к аналитике, а море — к эпике; в море дано избавиться от тревоги, снедавшей Кизелака, которому требовалось постоянно подтверждать факт своего существования.

В 1829 году Кизелак написал два тома путевых заметок, куда менее ценных, чем оставленные им автографы. Путешествуя по Дунаю на корабле, ответственный за ведение реестра сетует на то, что среди пассажиров, слуг и служанок, бродячих торговцев и лодочников не встречается необыкновенных людей. Он обличает пошлость туристов, надеющихся увидеть девственно чистую природу и полагающих, что сами они природу не загрязняют. Кизелак уверен, что лишь он испытывает благородные чувства, лишь он способен оценить подлинное. Остальные — полулюди, безмозглая, грубая масса, Кизелаку не приходит в голову, что и он сам к ней принадлежит.

Кизелак — один из тех, кто презирает массу (подобные люди нередко встречаются и в наши дни) и кто, оказавшись в переполненном автобусе или попав в пробку на автостраде, полагает, что лишь он живет в возвышенном одиночестве или вхож в салоны для избранных, подобные люди презирают ближних, не догадываясь, что им платят той же монетой, или подмигивают соседу, давая понять, что в толкучке лишь они двое — избранные духовные существа, вынужденные терпеть присутствие скота. Самодостаточность мелкого начальника, заявляющего: «Вы не знаете, с кем имеете дело», — полная противоположность подлинной независимости суждения, гордости, которая охватывает Дон Кихота, когда, свалившись с коня, он шепчет: «Я знаю, кто я такой», и которая никогда не сопутствует слепому презрению к ближнему.

Высокомерное отношение к массе — поведение для массы весьма типичное. Обличающий всеобщую глупость должен помнить, что сам не защищен от нее, ведь и Гомер порой клюет носом; нужно понимать, что глупость — это опасная судьба, грозящая всем людям, что порой ты умнее, а порой глупее соседа по дому или того, рядом с кем ты едешь в трамвае, ибо ветер веет, где ему заблагорассудится, и никто не может быть уверен в том, что сию секунду или мгновение спустя несущий дух ветер не затихнет. Великие юмористы и комики, от Сервантеса до Стерна или Бастера Китона, заставляют смеяться над человеческим ничтожеством, потому что прежде всего различают его в самих себе, их безжалостный смех говорит о том, что они с любовью принимают общую людскую судьбу.

Глупость связана со временем, она принимает разные формы и оттенки в зависимости от исторической эпохи, поэтому касается каждого, опасна для каждого, а не только для других, как полагал Кизелак. Кипящий презрением писатель, высмеивающий всех подряд, на самом деле никого не ранит, потому что обращается к читателю так, словно считает его единственным умным человеком среди массы слабоумных, но ведь при этом он обращается к читательской массе. Обычно подобный прием гарантирует успех, читателю льстит то, что его считают исключением из правил, и он не догадывается, что таким исключением становится каждый, кто берет книгу в руки. Подлинная литература не льстит читателю, не укрепляет его предрассудки и самомнение, а теснит его, загоняет в угол, вынуждает переосмыслить отношения с миром, усомниться в том, в чем читатель был прежде уверен.

Было бы здорово, если бы все, кто, подобно Кизелаку, склонны считать соседей «полулюдьми», взялись за перо — хотя бы для того, чтобы оставить автограф. Возможно, копируя собственные закорючки, они окончательно лишили бы смысла слова, повторенные бесчисленное множество раз, чтобы забыть их и расстаться с самомнением, чтобы стать Никем.

Два соседних городка, Кремc и Штайн, которые, как шутят издревле, соединяет и разделяет только «и», славятся вином, а еще творчеством художника Шмидта (знаменитого Шмидта из Кремса) — своеобразным народным барокко; некогда это были оживленные центры речной торговли, но XIX и XX века, прогресс и индустриализация обошли их стороной. Теперь в этих городках можно любоваться карабкающимися по склонам холмов тихими пустынными улочками, выходящими на дремлющие площади балкончиками, потайными лестницами, уводящими в лес крыш, закрытых отелей и пустынных аркад. Все безмолвствует, все кажется миниатюрным и неживым; во дворах раздается негромкий, ненавязчивый шум дождя.

Кремс, о котором писал в 1153 году арабский географ Идризи, утверждавший, будто Кремс превосходит своим блеском Вену, сегодня похож на Винету, ушедший под воду город, который лежит на дне морском и по которому, как гласит легенда, до сих пор разгуливают жители в старинных костюмах. Когда на улочках Кремса неожиданно встречаешь прохожего, когда кто-то неожиданно выходит из дверей, невольно вспоминаются легенды, в которых в урочный час с картин и гобеленов сходят люди и появляются на улицах городка. В еще глубже погруженном в дрему Штайне, неподалеку от того места, где висит табличка в память о Л. Кехеле, составившем перечень сочинений Моцарта, аптекарь, увидев чужестранца, оживляется, с гордостью показывает свое заведение, принимается расхваливать Штайн и бранить Креме — в его словах слышно эхо старинного соперничества.

Все вокруг неподвижно, словно мертво, словно каждый человек прикован цепями к своему двойнику. Предаться летаргическому забвению приятно, и в то же время хочется бежать, хочется срочных перемен; хочется стать дунайским лоцманом — так называется роман Жюля Верна [54] В русском переводе — «Прекрасный желтый Дунай». , в котором господин Егер, то есть венгерский полицейский Карл Драгош, принимает Илью Круша, то есть Сержа Лацко, за главаря банды речных пиратов Ивана Стригу (который выдает себя за Лацко), при этом самого Егера принимают за Лацко.