Клаудио Магрис - Дунай

Растерянность цивилизации, о которой говорил Фрейд, отчасти вызвана неисправимым противоречием. Цивилизация и мораль основаны на неизбежном и трудно объясняемом различении людей и животных. Невозможно жить, не разрушая при этом животной жизни, за исключением разве что ее минимальных форм, недоступных непосредственному наблюдению. В то же время невозможно признать за животными ненарушимые всеобщие права, следуя Канту, рассматривать всякое животное как цель, а не как средство; братское чувство солидарности распространяется на все человечество, но не выходит за его рамки. Невозможность солидарности делает неизбежным разделение между миром людей и миром природы, вынуждает людей, борющихся против человеческого страдания, возводить свое здание на страданиях животных, стараясь смягчить их и смирившись с тем, что эти страдания неизбежны. Мучения животных, почти неизвестного нам народа, который, словно тень, сопровождает наше существование, перекладывает на наши плечи всю тяжесть первородного греха. Творчество Канетти, особенно «Масса и власть», — это открытие тьмы, которая накапливается в нас со смертью живых существ, составляющих нашу пищу.

Натуралист, живущий вместе с серыми гусями на дунайском болоте, полагает, что разделение людей и животных основано на произвольном антропоморфизме; этология доказала, что поведение животных подчинено не только автоматическим механизмам инстинктов, как нам удобно считать. Натуралист не склонен, подобно Бюффону, видеть между животными и людьми «бесконечное расстояние», скорее, подобно Линнею, он склонен относить человека к млекопитающим. В космополитических идеалах биологу видится «шовинизм человечества», национализм, рамки которого расширились от племени до народа, а от народа до всего человечества, все в большей степени отказывая в правах и в уважении тем, кто не относится к избранным.

Демократ — по определению гуманист; натуралисту, даже если у него нет тяги к нацизму, как у Лоренца, трудно уверовать в «религию человечества», потому что для него человечество — лишь одна из форм жизни, пусть даже самая развитая. Наверняка, подобно герою Музиля, он считает, что если Бог принял человеческое обличье, он мог и должен был принять также обличье кота или цветка. Наблюдая за крысами и выдрами, натуралист понимает, что борьба за выживание неизбежна, впрочем, он не считает людей главными героями вселенной и конечной целью ее существования, поэтому людям не уйти от судьбы истреблять друг друга. Он пытается лишь смягчить жестокость и страдание, с которыми сталкивается всякое существо, будь то человек или животное, зато он охотно оправдывает закон, противопоставляющий одну стаю другой, — стаей в зависимости от исторических обстоятельств могут быть город, партия, класс, племя, нация, раса, Запад или всемирная революция. В борьбе общие принципы перестают действовать, верх берет инстинктивное чувство принадлежности к племени, во имя которого можно и нужно ранить — неважно, других людей или животных, в обоих случаях это трагедия и в обоих случаях трагедия неизбежна.

Натуралист, убежденный в относительности всякого шовинизма, отказывается считать священным и абсолютным шовинизм человечества; таким образом, он оправдывает и восхваляет любую форму шовинизма, элементарного закона связи между членами группы, перечеркивающего в порыве борьбы всякие ценности. В конце концов, так можно прийти к приятию всякого насилия, совершенного во имя клановой солидарности, массовое уничтожение людей в Третьем рейхе не покажется чем-то качественно отличным от массового уничтожения черных крыс, осуществленного заполонившими Европу в XVIII веке серыми крысами.

Цвет вод и деревьев «Donauauen», птичье пение не помогают человечеству отказаться от шовинизма и облегчить мучения животных, — напротив, люди упорствуют в варварстве и прибавляют к неизбежным страданиям новые. Когда пропоет труба «Фиделио», освобожденному человечеству придется вспомнить о том, что оно занимает последний этаж небоскреба, а на всех нижних этажах, на которых, как писал Хоркхаймер, и держится верхний этаж, обитают униженные и оскорбленные. В подвале, в основании здания, на верхнем этаже которого звучит музыка Моцарта и висят картины Рембрандта, живет страдающий зверь, течет кровь на скотобойне.

В одной из этих комнат 3 июня 1924 года умер Кафка. Здесь, в небольшом городке неподалеку от Клостернойбурга, в маленьком трехэтажном домике (сегодня он поделен на скромные квартирки) располагался санаторий доктора Гофмана, где Кафка надеялся поправиться и где он провел последние недели жизни. На мостовой, у входа, надпись «Salve» [60] «Приветствую» (лат.). . Комната Кафки выходила окнами в сад, вероятно, он жил на третьем этаже; сегодня это помещение принадлежит господину Бахеру, объявления в подъезде сообщают, что трубочист приходит каждый третий понедельник месяца, в доме запрещено колоть дрова и таскать по лестнице тяжести без письменного разрешения.

Я звоню в дверь квартиры на третьем этаже, любезная пожилая госпожа Дунай открывает дверь и провожает меня на балкон. Деревянные перила, сушится белье, на полу — тряпичный медвежонок; на балконе нижнего этажа занята уборкой госпожа Гашер, там свалены оленьи рога и охотничьи трофеи, никак не вяжущиеся с последними часами жизни, в которые Кафка, превозмогая боль, правил гранки «Голодаря» — сборника, куда вошел одноименный рассказ, притча о совершенстве, делающем жизнь бесплодной.

Сидя в шезлонге, Кафка глядел на сад, в котором сегодня стоит деревянный сарай с тачками, садовыми ножами и прочими инструментами. Он видел ускользавшую от него зелень, цветение, лето, жизненные соки, которые высасывала из него самого бумага, оставляя ощущение голой, бесплодной засухи. Перед этой женской по своей сути зеленью Кафка, несмотря на собственное величие, наверняка испытывал почти гротескное отчаяние, вызванное неуверенностью в себе как в мужчине, потребностью в мелочной самозащите, необходимостью ежеминутно подтверждать свою силу. Когда Кафра любовался проникнутой эпическим настроением зеленью, рядом с ним наконец-то была женщина, Дора Диамант, с которой он мог быть самим собой, на которой собирался жениться, с которой хотел жить. Никогда не поздно, даже на пороге смерти, осознать истинность слов: «Чем бы я был без нее» — так говорил Кафка о Доре. Сила, которую он проявил, приняв помощь, ставит Кафку выше его героев, в которых он изобразил самого себя, тревожную неспособность признать свою несамодостаточность, научиться жить с ощущением собственной неадекватности.

Возможно, болезнь, отняв упрямую силу писать, которая отдаляла Кафку от жизни, помогла ему обрести жизнь, обрести смирение, которого занятие литературой не могло ему подарить. Наверное, спасение — плод слабости, физической невозможности быть самодостаточным и писать. Тем не менее это все же спасение. В дневниках Кафка пишет о том, что его еврейское имя Амшель: это имя соответствовало жизни обычного человека, в которой Кафке было отказано, жизни, в которой есть место для тепла, любви и семьи. Он отказался от всего этого, чтобы быть «одиноким, как Франц Кафка», быть писателем. То, что произошло с ним в последние дни, когда любовь к Доре приблизила его к иудаизму и рискованному приключению совместной жизни, как писал Джулиано Байони, уже не принадлежит истории писателя Кафки, «а касается человека с еврейским именем Амшель».