Клаудио Магрис - Дунай

В Тульне время колется и кусается, жизнь напоминает посланную в никуда стрелу, необратимый процесс рассеивания, о котором говорят физики. В «Песни о Нибелунгах» Аттила ожидает в Тульне свою бургундскую невесту Кримхильду; подробно описано космополитическое шествие князей и народов, сопровождающих Кримхильду вассалов — валахов, тюрингов, датчан, печенегов и киевских воинов; вскоре месть Кримхильды заставит их ввязаться в сражение и погибнуть.

День прохладный и дождливый, окружающий город лес окрашен фосфоресцирующим зеленым, цветом мокрого от воды и влаги мха. В церкви Святого Стефана, трехнефной базилике XI–XII веков, на могильной плите начертано: «Здесь покоится Мария Соня». Смерть стрелой указывает время: часы остановились в 10.20, их стрелки — такие же, как те, что держит в руках Смерть с колчаном.

Стрела — это жизнь, ей не дано повернуть обратно, и, когда сила тяготения одолеет ее стремительный порыв, она упадет, но одновременно стрела — это смерть, настигающая жизнь, прерывающая ее стремительный бег; это время, убивающее каждую секунду; это часы, объявляющие о дарованной недолгой отсрочке и ранящие своим боем. Здесь покоится Мария Соня, наша сестра в смерти, нам бы хотелось разбудить ее не братским поцелуем, а поцелуем в уста, чтобы тело ее всплыло на поверхность из вод сна, ее груди и ноги появились из тени, чтобы ночью ее можно было обнять за плечи. Какие космические силы постановили, что мы никогда не встретимся с Марией Соней, какой Управляющий совет Всемирной театральной компании решил, что мы с ней играем в разных пьесах, в разных, существующих в разное время, драматических театрах? Неужели монтажник или киномеханик не может перепутать киноленты, в которых мы сняты, как в фильме «Ад раскрылся», чтобы мы по ошибке попали в чужой фильм? Возможно, «Ад раскрылся» и есть рай, где мы будем играть все вместе, радостно вмешавшись в толпу, как школьники на переменке.

Стрела попала в Марию Соню, скоро она попадет и в нас; возможно, она нас уже коснулась, точность, с которой Смерть указывает на время упокоения Марии Сони, причиняет боль, словно рана. На портале — двуглавый орел, сжимающий в когтях голову турка, а еще здесь есть надгробие цыганского барона. Грубые варварские камни этой церкви отдают должное горделивой царственности кочевого народа, малоизвестного, презираемого, вытесненного из нашего сознания и из исторической памяти.

Полесье и заливные луга вокруг Тульна были царством Конрада Лоренца, совершавшего вылазки по Дунаю, его рукавам и каналам. Истории, которые следы зверей рассказывали глазам ученого и носу его собаки, когда Лоренц проживал в Альтенберге — деревушке, расположенной между Тульном и Клостернойбургом, куда занятнее, чем то, что я прочитываю в убранстве домов, в старых книгах и музеях. На своем пути я слишком часто встречаюсь с геральдическими двуглавыми орлами и слишком редко с морскими орлами или белоголовыми орланами, парящими над дунайскими водами. Музиль, Франц Иосиф, Полумесяц и кафе «Централь» заслоняют самых древних законных жителей Миттель-Европы — вязы и буки, кабанов и цапель.

В мой личный атлас понтийско-паннонской области, как называют ее зоологи, попали лишь те, кто пришли сюда последними, — настолько безрассудные существа, как сказал бы Фолкнер, что они мнят себя хозяевами леса. Я прекрасно отдаю себе отчет в том, что это бросает тень на мою потамологию. В «Opus Danubiae» 1726 года Марсили пишет не только о народах и памятниках, городах и коронах, но и о металлах, «de piscibus in aquis Danubii viventibus» [55] «О живущих в дунайских водах рыбах» (лат.). ; он описывает и классифицирует «aves vagantes circa aquas Danubii et Tibisci» [56] «Птиц, летающих над водами Дуная и Тибиска» (лат.). ; птиц, охотящихся на рыбу, и болотных птиц; рассказывает о том, как они строят гнезда, приводит анатомические рисунки орла и осетра.

Впрочем, болонский маршал жил в другое время, когда стремились к универсальному знанию, основывали его на изучении первоисточников, природных корней человека и цивилизации. Марсили, солдат империи, сражался в Трансильвании и участвовал в осаде Белграда; он написал не только книгу о «Военном положении Османской империи, его усилении и ослаблении», но и «Физическую историю моря», научные труды о грибах и фосфоре, записки о стоячих водах. Военный стратег и потамолог был одновременно историком, литератором, минерологом, лимнологом, картографом. Он сохранял классический, всеохватывающий подход к жизни, предполагающий, что исследователь не забывает о том, что у индивидуума есть материальная структура, и о том, что история погружена в природу.

В великой поэзии нередко присутствует понимание естественной истории людей: Лукреций, Леопарди, китайские лирики вписывали человека и его тоску по далекому другу в тысячелетнюю историю пейзажа, на фоне которого дышит человек, рисовали его среди гор и озер. Великие религии тоже учитывают материю, из которой сотканы все мы; как писал Честертон, от неподлинных религий и суеверий их отличает искренний материализм.

Нечто, подобное всемирной образовательной реформе Джентиле [57] Джованни Джентиле — итальянский философ, министр просвещения, автор знаменитой школьной реформы. , отучило нас узнавать животных, помнить названия растений на клумбе у дома; занимавшиеся природой презренные псевдонауки уступили в министерских программах место humanae litterae [58] Гуманитарным наукам (лат.). , от «Systema Naturae» [59] «Система природы» (лат.). Линнея остались лишь латинские названия, а не обозначенные ими живые существа, абстрактный каталог наименований, подобный перечню сказочных животных, существующих только в литературе, вроде единорога и птицы феникс. Нам же остается жонглировать непонятными латинскими словами, надеясь, что ирония восполнит недостаток реальности. Если мне захочется назвать птиц или цветы, которые я в разное время года видел на берегах Дуная, мне придется обратиться к справочникам по дунайской флоре и фауне, к книгам Бауэра и Глаца или к старому доброму Мойсисовичу.

Разрыв между природой и культурой вызывает у культуры растерянность. По крайней мере, немецкая культура это прекрасно осознает, ощущает насущную потребность исправить эту оплошность. Лирика Эйхендорфа, в которой слышен шепот леса, или утопическая мысль Блоха напоминают нам о нашей неполноценности; Гельдерлин говорил, что мы сироты, потерявшие своих богов, и что, пока мы не признаем факт их изгнания, у нас нет надежды на искупление. Впрочем, наша культура возникла не в лесу Эйхендорфа и не в море Мелвилла; скорее, она родилась из однообразных фантазий де Сада, в которых, как писал Флобер, нет ни одного настоящего деревца, ни одного настоящего животного. Наши единственные горизонты — горизонты общественной жизни.