Клаудио Магрис - Дунай

Хотя мы в Словакии, знаменитой своим вином, нас мучает вполне законное желание выпить пива (Чехословакия — один из лучших производителей пива в мире). Удовлетворить его так же трудно, как удовлетворить желание заняться любовью или поесть в знаменитом фильме Бунюэля. Хотя Амедео изнывает от жажды, настроен он миролюбиво, зато заводящийся с полоборота Джиджи начинает оправдывать свою страшную славу. И в самых известных заведениях, вроде «Вельки Франтишкани», и в заурядных кафе просьба принести пива ставит официантов в тупик. Как нам потом объяснили, не надо было просить просто «пива», надо было заказать «Пльзень» или «Будвайс», самые знаменитые сорта. В гостинице «Киев», типичном для Восточной Европы большом отеле, где шик соседствует с неприглядными и неоднозначными сторонами жизни, иностранцы могут заказать что угодно — от дорогих крепких алкогольных напитков до готовой составить компанию девушки (арабы из Кувейта проводят с девицами шумные ночи, смущая покой спящих за стенкой благопристойных соседей). Но даже в «Киеве» пиво остается химерой: как-то вечером портье тайком сует нам одну бутылку, да и то теплую.

Поглощенные все более нервными и суетливыми поисками пива, мы движемся через долины и реки, городки и холмы, от предгорий к высоким Татрам; тем временем путеводители, в которые мы то и дело заглядываем, продолжают страница за страницей расхваливать различные сорта пива, производящиеся в здешних местах, уточнять его крепость, давление, под которым оно хранится в бочке, оттенки цвета, тончайшие различия в образовании пены. Одни из нас высказывают предположение, что что-то нарушилось в механизме распределения пива, и принимаются рассуждать о социалистическом характере этого распределения, другие склонны рассматривать происходящее как словацкий заговор против типично чешского напитка. Войдя в трактир в Подбьеле, небольшой деревушке в Татрах, мы видим на столах пенящиеся бокалы, но, когда подходит наша очередь, пиво в бочке кончается. В Тренчине, неподалеку от величественного замка, наконец-то появляется официантка с кружками пива, но, не дойдя до нашего столика, поскальзывается, кружки летят на пол и разбиваются; следующие за этим продолжительные методичные действия (собрать осколки, подмести, вымыть и вытереть пол, убрать тряпки) откладывают исполнение нашего желания на неопределенное время.

На улице Гондова находится философский факультет Братиславского университета, названного в честь Яна Амоса Коменского, философа и педагога, чей труд «Orbis Sensualium Pictus» [81] «Мир чувственных вещей в картинках» (лат.). в старинных четырехъязычных изданиях можно найти в библиотеке любого старинного словацкого города. Достоинство, которым веет от этих зданий, напоминает одного выдающегося персонажа, которому я обязан со школьной скамьи зарождением интереса к немецкой культуре и открытием дунайского мира. Он был учителем гимназии, а в молодости преподавал итальянский в похожих на братиславский центральноевропейских университетах — он описывал их атмосферу с выразительностью гениального актера-любителя. Назовем его Трани: в нем было нечто от расплывшегося Наполеона и нечто от шекспировского Шейлока; лицо с резкими чертами, которое никогда не было хорошо выбритым и вымытым, казалось непроницаемой маской великого актера — того, кому судьбой было предначертано играть во всемирном театре главные роли, стать выдающимся человеком, и кого случай забросил в гимназию — преподавать ребятишкам немецкий.

У школьников и их родителей имелось немало веских причин жаловаться на Трани: у его жадной до жизни, театральной, скрытной личности было много темных сторон; отсутствие предрассудков вряд ли можно приветствовать, однако именно гению Трани мы обязаны многими прозрениями. Он не рассматривал нас как сидящих в партере зрителей, недостойных его таланта, — таланта, который мог и обязан был проявиться в другом месте, а тщательно готовил для нас эффектные сцены, словно мы были зрителями «Комеди Франсэз» или членами Шведской академии, раздающими свидетельства вечной славы.

Он разговаривал с нами исключительно на немецком или на триестинском диалекте; объясняя нам, что такое поэзия, он читал стихи Данте о «сирене, мутящей рассудок моряков» [82] Данте Алигьери. «Божественная комедия» (Чистилище. Песнь XIX). Перевод М. Лозинского. ; объясняя, что, по его мнению, поэзией не является, читал стихи Кардуччи о дочери Титти, которая похожа на воробушка, но наряд ее не из перьев и питается она вовсе не семенами кипариса. По мнению Трани, лишь напрочь лишенный вкуса итальянский профессор мог упрекать дочь за то, что тратит на ее содержание жалкие гроши. Надобно соблюдать приличия, — прибавлял он, — разве можно себе представить, чтобы вы пришли к профессору Кардуччи, позвонили в дверь, и вам открыла его дочь, совершенно голая? Раньше надо было думать, — продолжал он на диалекте, — заводить детей вовсе не обязательно, но раз завел дочь — береги ее, заботься о ней, содержи ее. Однако сильнее всего он сердился, читая полные ностальгии слова, с которыми Кардуччи обращается к кипарисам и от которых ради удобства мгновенно открещивается: «О, я б всем сердцем желал остаться с вами… о, всем сердцем! Но, кипарисы милые, отпустите…» Кипя возмущением, Трани объяснял: «Магрис, я еду в Париж. Навестить твою бабушку? — О, спасибо, это было бы замечательно, бедная старушка так обрадуется. — Ну да, только, знаешь, я пробуду в Париже всего пару дней, нужно столько всего успеть, а она живет на окраине, три остановки на метро, потом еще на автобусе… — Да чтоб тебя, разве я тебя о чем-то просил?»

Он хотел научить нас презирать сладенькую пищу для сердца, фальшивую доброту, с которой из самых добрых побуждений тебе искренне обещают подарить моря и горы, упиваясь собственным великодушием, а потом, когда пора переходить к делу, берут свои слова обратно, приводя кучу веских и достойных причин. Он по-своему любил нас и хотел подготовить к встрече с безжалостной жизнью. «На завтра — выучить триста строк наизусть, — приказывал он, — кто не выучит, не получит хорошей оценки. Знаю, что это несправедливо, потому что за один день триста строк наизусть не выучишь, но жизнь несправедлива и требует невозможного, вот я и готовлю вас к тому, чтобы вы научились мириться с невозможным, чтобы оно не подкралось неожиданно и не сломило вас. Итак, завтра вам ходить».

Этому человеку, о котором бесконечно судачили родители, встречаясь в школьных коридорах, я обязан не только открытием миттель-европейской цивилизации, но и одним из самых необычных и великих уроков нравственности. Если слухи, что он вынуждал многих брать у него частные уроки, правдивы, значит, сам он не умел быть справедливым, однако он научил нас различать, что справедливо, а что нет, научил презирать зло. У нашего класса, как это нередко случается, была любимая жертва — толстый застенчивый мальчик, легко красневший и потевший, не умевший противостоять обидчикам и подвергавшийся ненамеренным, но оттого не менее отвратительным издевательствам, на которые способен каждый из нас, проявлениям жестокости, которая, если ее не сдерживать жесткими нормами внешнего и внутреннего закона, бессознательно обращается против слабейшего.