Клаудио Магрис - Дунай

По отношению к нему никто из нас не был невиновен, однако никто не осознавал свою виновность. Однажды, когда Трани, театрально размахивая руками, объяснял нам спряжение сильных глаголов, паренек, который сидел за одной партой с толстяком и которого звали Сандрин, выхватил у соседа ручку и разломил пополам. У меня до сих пор стоит перед глазами пунцовое, покрывшееся потом лицо жертвы, его глаза, наполнившиеся слезами из-за унижения и понимания того, что он не сумеет дать отпор. Когда учитель спросил Сандрина, зачем он так поступил, тот ответил: «Я нервничал… а когда я нервничаю, я себя не контролирую… так уж я устроен, такой у меня характер». К нашему огромному удивлению (а также к радости нападавшего и к вящему унижению жертвы нападения), Трани ответил: «Понимаю, ты не мог иначе, такой у тебя характер, ты не виноват, такова жизнь» — и продолжил урок. Через четверть часа он стал жаловаться на духоту, распустил узел галстука, расстегнул жилет, начал с грохотом распахивать и закрывать окно, жаловаться, что нервы у него на пределе, а потом, словно в приступе гнева, принялся хватать ручки, карандаши и тетради Сандрина, ломать их, рвать, подбрасывать вверх, швырять на пол. В конце концов, делая вид, будто он успокоился, учитель обратился к Сандрину: «Прости меня, милый, у меня сдали нервы, так уж я устроен, такой у меня характер, ничего не поделаешь, такова жизнь…» — и продолжил объяснение сильных глаголов.

С тех пор я понял, что сила, ум, глупость, красота, подлость, слабость — жизненные ситуации и роли, с которыми рано или поздно столкнется каждый. Тому, кто злоупотребляет своим положением, ссылаясь на неисправимость жизни и собственного характера, через час или через год в силу действия тех же непреодолимых законов придется принять удар. То же самое происходит с народами, с их достоинствами, ошибками и расцветом. Вряд ли чиновник Третьего рейха, занятый окончательным решением еврейского вопроса, мог представить себе, что пройдет несколько лет, и евреи создадут мощное и обороноспособное государство. Братислава, полная жизни столица малого народа, которого долгое время угнетали, наводит на подобные мысли, заставляет вспомнить давний урок справедливости.

Одна из самых известных книг Новомеского, увидевшая свет в 1927 году, называется «Воскресенье». Ладислав Новомеский с самого начала — с той поры, когда он был совсем юным и когда самобытность словацкого народа ставилась под сомнение, пытался разгадать, в чем эта самобытность заключается. Новомеский был поэтом-авангардистом и активным коммунистом, в его творчестве и политической деятельности неразрывно переплелись борьба за национальную культуру и интернационалистская перспектива, «тоска по Востоку» (которая, как он признается в одном стихотворении, у него в крови) и марксистская революция. Он верил, что, сражаясь за революцию, сражается за права всех угнетенных, а значит, и за права собственного народа, почти пролетарской нации; ненадежность границ Словакии, нередко превращавшая ее в жертву иностранных завоевателей, в его стихах символизирует мир без границ.

Впрочем, «меланхоличное дунайское шествие», как говорил о «Воскресенье» критик Штефан Крчмери, — не только выстроившиеся в ряд незаметные и печальные человеческие судьбы, которые воспел Новомеский, в этом шествии ощущается меланхолия, характерная для всей его поэзии, превращающая ее в великую поэзию и делающая ее важнейшей частью словацкой политики и культуры. Поначалу Новомеский примыкал к проклятым, бунтующим поэтам, его творчество представляло собой симбиоз поэзии революции и революции поэзии; в нем присутствовало отрицание существования, пронизывающее весь европейский авангард и объясняющее, почему занятые общественной борьбой поэты переворачивали реальность с ног на голову, призыв к утопическому созданию новой действительности и нового человека, сбросившего цепи отчуждения.

Но если поначалу меланхоличность поэзии Новомеского была обусловлена ощущением бессмысленности поэзии в отчужденном мире, позднее, с наступлением реального социализма, на смену ему пришло ощущение собственной бесполезности в мире, которому требуется проза труда, а не поэзия революционных ожиданий, воплощенных в жизнь или опровергнутых новой системой (в зависимости от того, как к ней относиться). Еще печальнее повторять после свершившейся революции строки, написанные задолго до этого, в грустную минуту, в ожидании революции: «Этой поэзии-девочке / лик мира не изменить».

Новомеский никогда не впадал в уныние, даже когда в 1951 году его арестовали и осудили как «буржуазного националиста» и до 1956 года он просидел в тюрьме. За накрытым столом погребка «Клашторн», среди бочек, из которых цедят сладковатые ароматные вина, Шматлак долго рассказывает мне о Новомеском — не только символе поэзии, но и о символе недавней словацкой истории. Здесь в память врезался не 1968 год, год Пражской весны, а 1951 год — сталинские процессы 1950-х, когда были вырваны лучшие ростки коммунизма. На Западе коммунисты разглядели советский тоталитаризм лишь в 1956 году; процессы и казни начала 1950-х, еще более страшные из-за своей извращенной, бессмысленной природы, в то время мало кого взволновали.

Реабилитированный в 1963-м и завоевавший былой почет, Новомеский (скончался он в 1976 году) не поднялся на защиту Пражской весны. Отдавать ему дань уважения сегодня означает отдавать дань уважения человеку, воплотившему преемственность коммунизма, нарушенную тем, что официально признано его кровавым сталинским извращением, но не нарушенную, а напротив, согласно жесткой официальной идеологии, восстановленную советским вмешательством в 1968 году. Новомеский символизирует поэзию, уходящую корнями в словацкую и интернациональную почву, антисталинскую и одновременно далекую от брожения 1968 года; его трагическая судьба парадоксальным образом предоставляет алиби конформизму и авторитаризму режима.

Создается впечатление (и это не просто впечатление, поскольку об этом обычно предпочитают умалчивать), что в Братиславе легче смирились с реставрацией режима, которую в 1968 году осуществили советские силы. Как писал в те месяцы Энцо Беттина, накануне Пражской весны Братислава играла роль ловкой фронды: ее отличало стремление к внутренней демократизации и одновременно сентиментальная и духовная близость с Россией. Формальные и реальные перемены, последовавшие за 1968 годом, способствовали повышению роли Словакии, дали ей повод испытывать гордость и удовлетворение по сравнению с пустыней, образовавшейся в чешской литературе и среди чехов.

Если чешская литература была отправлена в отставку и теперь продолжает жить среди изгнанников (оставшимся в Чехии приходится выбирать, кем стать — трутнем, паразитом или кафкианским зверем, копающим ходы под землей), словацкая литература обладает сегодня реальной жизненной силой, даже когда она заявляет о необходимости рождения нового эпоса и нового положительного взгляда на мир, склоняясь к сотрудничеству с властями и не составляя общественно-политической оппозиции. Безусловно, в критике Мнячко (уехавшего в Израиль писателя, чьи «Запоздалые репортажи», пользовавшиеся в 1960-е годы огромной популярностью, разоблачают сталинский террор) присутствует большая доля оппортунизма, однако повесть «Лихорадка», в которой Йозеф Кот критически описывает весну 1968 года, невозможно сравнить с подхалимскими панегириками, которыми в 1950-е годы отдельные представители чешской интеллигенции выразили согласие с уничтожением своих собратьев и товарищей по партии.