Клаудио Магрис - Дунай

Значит, этот яркий и одновременно ленивый мадьярский пейзаж — уже Восток, свежее воспоминание об азиатских степях, о гуннах и печенегах или о Полумесяце; Чоран воспевает бассейн Дуная как место смешения полных жизни и еще неизвестных народов, не ведающих об истории, то есть о ее идеологической периодизации, которую выдумала западная историография, о лоне и лимфе цивилизации, которая, как полагал Чоран, еще не обессилела под натиском рационализма и прогресса.

Подобный мощный пафос, решительные заявления о независимости от всякой идеологии, сам по себе — идеологическое ухищрение. Остановка в будапештской кондитерской или книжном мгновенно переубедит тех, кто полагает, будто к востоку от Австрии попадаешь в лоно Азии. Конечно, двигаясь по широкой венгерской равнине, оказываешься в отчасти другой Европе, в горниле, где переплавляются иные элементы, чем те, из которых составлена западная почва. В стихах Эндре Ади, выдающегося венгерского поэта XX века, ощущается тяжесть бремени, давящего на мадьяров на протяжении столетий, — необходимости и зачастую невозможности выбора между Востоком и Западом. В венгерской истории этот выбор нередко оказывался навязанным (начиная с турецкого завоевания, пребывания под властью Габсбургов или принадлежности к советскому блоку) или вынужденным: «Запад отверг нас, мы поворачиваем на Восток», — заявил в 1919 году лидер социал-демократов Гарбаи во время недолгого существования Венгерской советской республики. В прошлом столетии романист Жигмонд Кемень утверждал, что на Венгрию была возложена миссия защищать многонациональность габсбургской империи, разделяя германский и славянский миры и не позволяя одному взять верх над другим.

Обостренное национальное чувство мадьяров, проходящее с героическим и яростными напором через все историю Венгрии, рождено землей, на которой накладывались друг на друга, перемешивались, оставляли следы бесконечные волны нашествий, самые разные племена — гунны и авары, славяне и мадьяры, татары и половцы, язиги и печенеги, турки и немцы. Миграция приводит не только к разрушению, но и к распространению цивилизации (турки не только грабили эти земли, но и принесли исламскую культуру), к смешению и слиянию народов — тайным пружинам всякого национализма и его одержимости чистотой нации, пример которой — легенда о происхождении венгров от гуннов; Янус Паннониус, гуманист и поэт XV века, по происхождению хорват, как и аристократическое семейство Зриньи, подарившее героев и певцов венгерской эпопеи; мать мадьярского национального поэта Петёфи не знала венгерского; граф Сеченьи, выдающийся патриот, сформировавший культурное сознание нации, выучил венгерский в тридцать четыре года; символ ирредентистского протеста против Габсбургов — тюльпан, который последователи Кошута носили в петлице, привезен в эти края османскими завоевателями — кстати, в турецкой поэзии тюльпан воспевается как символ турецкой цивилизации. Страстный национализм был обусловлен не только насущной потребностью существовать, но потребностью стать пламенными венгерскими патриотами, как в романе Мора Йокая «Новый землевладелец».

Венгрия, как пишет Эванс, объединяла целую гамму различных культур, представляла собой мозаику, в которой сохранялись и порой накладывались друг на друга различные государственные формирования: габсбургские земли, турецкие районы, или вилайеты, княжество Трансильвания. В конце XVIII века, с постепенным отступлением турок, вся страна оказалась под властью австрийцев. Маршал Мотнекукколи, возглавлявший партию войны, утверждал в книге «Венгрия в 1677 году», что венгры «горды, беспокойны, непостоянны, ненасытны. В них сохраняется природа скифов или татар, от которых они ведут свой род. Они стремятся к безудержной вольности… множество протеев, которые сегодня любят, а завтра разлюбят, сегодня восторгаются, а завтра принижают, сегодня захотят, а завтра расхотят…».

Деятельный маршал вовсе не собирался выражать национальные предрассудки: его программа, направленная против реформ, на германизацию, рассматривала мадьярский партикуляризм как непреходящий кровавый хаос, отсутствие ясных и четких законов, множество центробежных, конфликтующих друг с другом сил, которые следовало подавить склонными к планированию унитарными силами имперского государства, привести их к упорядоченному единообразию, «которое будут поддерживать железным кнутом и крепко держать в узде». Учитывая различия между историческими явлениями, которые разделяют столетия, можно сказать, что абсолютистская политика Габсбургов в 1849–1860 годах преследовала ту же цель — всех уравнять.

Впрочем, подобная центростремительная, навязывающая единообразие модернизация представляет собой исключение в многовековой политике Габсбургов, которые куда охотнее проявляли гибкость, дальновидную беззаботность. Габсбургское государство не похоже на тяготеющий к централизму и уравнительству деспотизм Людовика XIV, Фридриха II или Наполеона, однако оно справляется с сопротивлением, которое оказывают современному государству универсализм и средневековый партикуляризм. Габсбургское искусство правления не подавляет разногласия, не преодолевает противоречия, а поглощает их и приводит к равновесию, которое все время кажется временным, позволяя противоречиям сохраняться и, в крайнем случае, направляя их друг против друга. Правитель империи по определению тоже протей, меняющий маску и политику с чрезвычайной гибкостью и не желающий превращать своих подданных протеев в людей с раз и навсегда определившейся физиономией, а позволяющий им колебаться между любовью и бунтом, депрессией и эйфорией, играть в бесконечную, никуда не ведущую игру, которая не навязывает народам жесткое единство, а позволяет им жить и сосуществовать во всем своем многообразии.

Вместе того чтобы вторгаться в общество (вернее — во множество обществ) и поглощать его, государство старается как можно меньше его затрагивать. Габсбургская бюрократия предусмотрительна и педантична, однако создается впечатление, что она была занята составлением красивых, упорядоченных карт — вроде карт Дуная, подготовленных соответствующим ведомством между 1816 и 1820 годом, в первую очередь главным инженером Отто Хиеронюми и навигационным инспектором Паулем Вашархельи. За картами и вне карт река живет себе преспокойно, ведь лодкам и лескам карты вообще не нужны.

Создается впечатление, что государство пытается заставить забыть о политике или, по крайней мере, сделать ее присутствие менее заметным, смягчить и замедлить преобразования, убедить подданных, что изменения разворачиваются в течение длительного времени (поэтому их ощущают не отдельные люди, а поколения), сделать так, чтобы все — чувства, страсти, воспоминания — как можно дольше оставалось как есть. В одном из стихотворений Яноша Араня, близкого друга Петёфи, старик наугад щиплет струны цитры, звучит старинная мадьярская мелодия, национальный эпос, похороненный и сохраненный в памяти народа, напоминание о событиях былых времен, эхо топота гуннских коней. Компромисс 1867 года, «Ausgleich», приведший к созданию двойной Австро-Венгерской монархии, — самая значительная попытка Габсбургов превратить свою рану (венгерский сепаратизм) в лекарство, уменьшить опасность, исходящую от этой цитры и ее песен, предоставив им место под сенью своей короны, не дав погибнуть, позволив выжить и даже усилив бунтовщическую силу и значение Венгрии.