Клаудио Магрис - Дунай

Историки до сих пор спорят о том, был ли политически и экономически компромисс 1867 года победой австрийцев над венграми или наоборот. То, что составные части Австро-Венгерской монархии находились не в гармоничных, а в напряженных отношениях, прекрасно известно, в подтверждение этого можно привести массу исторических эпизодов и анекдотов. Граф Каройи рассказывал, что его прадед приказал построить капеллу в знак благодарности Богу за поражение австрийского войска в Кёниггреце и что, когда его матери приходилось бывать в Вене, она проезжала по городу, зажмурив глаза. Венгерский политический лидер Тиса в 1903 году назвал австрийского премьер- министра Кёрбера выдающимся иностранцем; бывший мадьярский премьер-министр Банфи полагал, что венгров, пострадавших экономически от таможенных пошлин Цислейтании, следовало приравнять к павшим на войне и предоставить их семьям подобающие привилегии.

Возможно, только сейчас можно говорить об австро-венгерской солидарности, следствии распада империи и существования восточного блока, который возрождает ностальгию по Миттель-Европе и порождает такие планы, как параллельный пересмотр австрийских и венгерских школьных учебников, отказ от националистического видения с обеих сторон, создание многонационального «Дунайского университета», знакомство с общей культурой, открывающее дорогу общему культурному сознанию. Несколько лет на венгерском радио существует передача «An der Donau» («На Дунае»), рассказывающая об особенностях и проблемах дунайского койне. Реннвег ведет не в Азию.

В Шопроне печальное, основанное на симметрии достоинство габсбургских зданий дарит внушительное и надежное обрамление легкой тревоге одетых в джинсу любителей автостопа. Вхожу во двор дома № 11 по улице Темплом, то есть Церковной улице, и поднимаюсь по лестнице. Полутьма, ржавые перила, но на каждом этаже в тени прячутся статуи, величественные и банальные, как тайна, окутывающая правдоподобное реалистическое искусство — то, что создает фигуры, выражающие скучную очевидность принявших торжественные позы людей. Арабески Альгамбры или «Рабы» Микеланджело пребывают в вечности, печальные и величественные статуи этой лестницы, столь же малозначительные, как и мы сами, стареют вместе с нами, в полутьме покрываются ржавчиной — за ними, естественно, никто не ухаживает; статуи воплощают бесполезность и одиночество, непостижимость старости.

Город неяркий, но крепкий и непроницаемый, словно за его немного поблекшей красотой что-то скрывается. Неподалеку от музея Листа из окна первого этажа высовывается мужчина в ночной рубашке. Он молод, у него гладкие, засаленные черные волосы, цыганское лицо искажено пустой гримасой любезности. Он серьезно болен, тело висит мешком, из оцепенения мужчину выводит повторяющаяся конвульсия. Когда мы проходим мимо, он высовывается из окна и что-то с трудом бормочет — шипящие звуки, слова или обрывки венгерских слов. Джиджи останавливается, прислушивается, силится понять и ответить жестами, потом, поскольку понять не получается, злится на самого себя, а еще больше — на творца нашей неидеальной вселенной.

Возможно, пойми мы, что хотел сказать нам незнакомец, мы бы вообще поняли все на свете. Конечно, не стоит приписывать истощенному юноше с капающей слюной ясные и осознанные цели, но в том, как он устремился к нам, в поведении, соответствующем его личности и возможностям, ощущалась потребность срочно о чем-то поведать.

Сказано, что камень, который отвергли строители, сделался главою угла. Возможно, незнакомец, которого мы оставили в грязи, был царственным камнем, королем, переодетым нищим, взятым в плен принцем. Возможно, он был нашим освободителем: признай мы в нем брата, мы избавились бы от страха, от истеричной брезгливости, от бессилия. Вдруг он один из тридцати шести праведников, неведомых миру и не знающих о том, что они праведники — те, на которых, как гласит еврейское предание, держится мир.

Скрытность дунайской цивилизации, ее ироничное притворство помогают избежать невыносимой горечи боли, идти и идти вперед. Нужно быть благодарными этой цивилизации, хотя в этом проявляется ее ограниченность. Чтобы остановиться под окном с тем выражением, какое было написано на лице у Джиджи, нужно было прежде услышать иные голоса, иные крики. Музиль никогда бы не написал Евангелия, Достоевский почти написал его. После сегодняшнего утра в Шопроне кафкианским императором, послание которого летит к цели, но никак не дойдет, станет этот смуглый юноша.

В Шопроне к нам присоединился, вернее, нас ожидал, как и было условлено, мой коллега, которого я назову Кочишем. Это известный ученый, выдающийся деятель культуры, владеющий несколькими языками; его книги, как принято говорить, высоко ценятся международным научным сообществом. Несмотря на возраст, он полон сил: у него широкое паннонское лицо, в темных глазах бесконечная глубина, которую скрывает открытая, подкупающая улыбка. Он нередко берет в руку сигарету и, прежде чем закурить, ритмично постукивает ею о край стола или о стул, размахивает ею перед собой, словно рисующий волшебные круги шаман, пытаясь на несколько мгновений отсрочить неминуемое, появление дыма, в который превратится сигарета и в котором она растворится.

Кочиш не последний человек в партии, поэтому как сопровождающему ему нет цены. Погасив сигарету, он, подобно опытному экскурсоводу, указывает нам на предметы и фигуры, на балкончики из кованого железа и спящие фонтаны, на выставленные в витрине букинистического старые книги и на лица в толпе, которые кажутся ему необычными. Вероятно, сегодня роль экскурсовода подходит интеллигенту, занявшему свое место в общественной иерархии и осознающему, что его задача — наблюдать жизненные явления и описывать их; среди исторических событий он движется не как художник, создающий произведения искусства, и не как директор музея, отбирающий их и выставляющий перед зрителем, а как указывающий и дающий объяснения экскурсовод.

В партии Кочиш обладает властью, хотя больше не восседает на троне; он не отдает приказы, но пользуется уважением и благосклонностью, словно ушедший в отставку председатель акционерного общества: у него больше нет рычагов управления, но в его распоряжении по-прежнему машина с водителем. Политический путь Кочиша можно назвать образцовым. В юности ему не позволили сделать научную карьеру, поскольку он не поддержал несправедливые обвинения Райка (коммунистического лидера, подозреваемого в приверженности Тито, осужденного и казненного по ложному обвинению), однако в 1950-е годы он вновь стал заметной фигурой; хотя он лично не имеет отношения к тиранической машине Ракоши, он был сталинистом и не сомневался, что партия всегда должна играть главную роль.