Клаудио Магрис - Дунай

Чересчур образованный и тонкий человек для того, чтобы уверовать в советский рай, в годы «холодной войны» Кочиш, вероятно, решил, что мир находится на пороге страшной, решающей схватки, которая раз и навсегда определит, победит ли мировая революция или потерпит поражение. Запад представлялся ему чистым общественным механизмом, воплощением власти экономических процессов, в которых выигрывает сильнейший, прозой жизни, увлекательной, но примитивной и жестокой; коммунистический Восток призван был исправить действительность, сделать все так, как надо, установить справедливость и равенство, придать осмысленность последовательности случайных событий.

Именно в Венгрии Лукач отстаивал классичность марксизма, в силу которой непосредственная спонтанность событий не является подлинной и обретает осмысленность, лишь попадая под дисциплину формы. Сталинистский ритуал казался такой формой, порядком, утверждением принципов ницшеанской «анархии атомов»; западный либерализм воспринимался как лишенная формы спонтанность, безнравственная жизненность, повседневный эгоизм, процесс удовлетворения потребностей, в котором не действуют никакие этические принципы. Восток воплощал собой государство, Запад — общество. Еще в 1971 году Тибор Дери, боровшийся за права писатель-диссидент, в одном из романов описал отвращение, которое вызывала у него амебовидная американская поп-молодежь, наделенная не ведающей правил, инстинктивной невинностью, общество, жизнь которого сводится к потоку либидо.

Накануне битвы между Гогом и Магогом Кочиш полагал справедливым, что государство должно взвалить на себя всю тяжесть решений, контроль над обществом, ограничить и уменьшить свободы, как требует того военная дисциплина и экономика. Еще в 1956 году, а также в считанные дни, когда подобная позиция казалась устаревшей и придерживаться ее было опасно, Кочиш поддерживал Советский Союз, выступал против решения правительства Надя выйти из Варшавского договора; рискуя собой, Кочиш отстаивал единство Восточного блока. Зато теперь он почти полностью не согласен с политикой Кадара (либеральной политикой, превратившей Венгрию в самую демократическую, самую благополучную, самую западную из европейских коммунистических стран), которая кажется ему чересчур осторожной и чересчур авторитарной.

Кочиш — один из многочисленных примеров трансформации, характерной для венгерской политики последних десятилетий и имеющей мало общего с оппортунизмом. Андраш Хегедюш, приверженец сталинизма, правая рука Ракоши, спасенный в 1956 году от гнева толпы советским танком, который вывез его за границу, в 1960-е годы превратился в либерального интеллигента, символ независимого, критического отношения и ревизионизма; его журнал «Валошаг» («Реальность») открыл широкую общественно-политическую дискуссию о том, как руководить страной, и о марксистской теории, бросив на Хегедюша тень подозрений в ереси. Другие проделали обратный путь: от восстания 1956 года до ортодоксального марксизма.

К подобным трансформациям подталкивает сама венгерская история, характерные для нее изменения; те, кого в 1956 году объявили вне закона, возвращаются и нередко занимают важные посты; повороты к демократии и авторитарное закручивание гаек сменяют друг друга, правительство (по крайней мере, так считают многие старые активисты) отдает предпочтение беспартийным. Сам Кадар — яркий пример подобных трансформаций, в его случае совершенных во имя преданности высшему предназначению: активный коммунист, неутомимый боец-подпольщик в годы фашизма, перенесший пытки тайной сталинской полиции, которая вырвала ему ногти, человек, проводивший в 1956 году советскую репрессивную политику, государственный деятель, добившийся для своей страны как можно большей независимости от России, свободы и процветания.

Жизнь — этот компромисс, сказал как-то Кадар на праздновании своего дня рождения, короткий путь порой кажется самым долгим. Сейчас Кочиш с погашенной сигаретой в руке, возможно, идет этим коротким путем, то и дело пытаясь остановиться, присесть на лавочку и полюбоваться пейзажем. Слабость реального социализма заключалась в революционной, военной экономике, в которую свято верили. Когда власть вешает себе на шею всю тяжесть общества и его проблем, взваливает на себя бремя следить за всеми мельчайшими подробностями и все контролировать, тоталитаризм государства, как подчеркивает Массимо Сальвадори, оборачивается против него и закладывает под него бомбу — так бывает со всяким организмом, подвергающимся длительным невыносимым нагрузкам. Революция 1956 года стала для этой полнокровной власти кровоизлиянием в мозг, срывом титанических усилий государства-партии проникнуть в общественную жизнь и взять ее целиком под контроль. Предложенный Кадаром компромисс и его гибкая обтекаемая формула «тот, кто не против нас, тот с нами» поставили этот тоталитаризм с ног на голову, оставив место для разных взглядов и отношений, которые больше не пытались подогнать под одну гребенку («вместе с нами»), а ограничивали, идя путем отрицания, следуя либеральной схеме (достаточно не быть «против нас»). Компромисс и долгий короткий путь Кадара — габсбургская стратегия; из трещин системы, выкованной по советскому образцу, выползает не только ностальгия по Миттель-Европе, но и характерная для Миттель-Европы форма, ее этико-политический стиль.

Кочиш тоже нашел свою ускользающую Миттель- Европу, свой личный короткий путь. Он говорит, что работает над книгой о Бабиче. Выбор по-своему примечательный, поскольку он уводит в сторону, но не слишком далеко. Идеология режима отдает предпочтение писателям-марксистам или, еще в большей степени, выдающимся классикам национальной литературы вроде Петёфи, Вёрёшмарти (коммунизм объявил себя их единственным наследником) или тем, кто, подобно Эндре Адю, страдая, выразил и разоблачил кризис и упадок буржуазного общества. Поэты- революционеры, вроде Аттилы Йожефа, вызывают подозрение радикальными взглядами, которые легко превращают их в несогласных с линией партии, хотя фундаментальная биография Миклоша Сабольчи об Аттиле Йожефе доказывает открытость современной венгерской культуры.

Михай Бабич — отдельный случай, в учебниках литературы и в дискуссиях о нем всегда говорят уважительно, как об отчасти забытом, второстепенном классике. Бабич, живший в 1883–1941 годах, — влюбленный в традицию гуманист и одновременно человек, знакомый с мучительными поисками современной поэзии, которым он пытался противостоять, предлагая четкую форму — спасательный круг, который он бросает потерпевшим кораблекрушение обломкам современной поэзии, разбившейся о скалы ничто. Бабич протестует против восторженного отношения к войне и против ее ужасов, он согласился преподавать литературу в коммунистической республике Белы Куна, но объявил себя антимарксистом; позднее, когда установился фашистский режим Хорти, он перешел в сдержанную оппозицию; он чурался иррационального и наполнил точеные, сложенные с ювелирной тщательностью стихи полными боли словами, отзывающимися на слезы всего на свете, прежде всего — на страдания людей и угнетенных классов.