Клаудио Магрис - Дунай

Крлежа, родившийся в 1893 году в Загребе и умерший в 1981 году, переведенный в разных странах, на разные языки, — мощный и даже чрезмерный писатель, с бьющей через край жизненной силой, с широчайшей многоязыковой, наднациональной культурой. Это поэт встречи и столкновения между хорватами, венграми, немцами и другими народами дунайского мира; писатель, обладающий невероятной культурой и вдохновением, интеллектуал и поэт-экспрессионист, склонный к публицистической дискуссии, но при этом боящийся резких скачков и переломов, агрессивных выпадов и едкого сарказма. Центральная тема его многогранного, не вмещающегося ни в какие рамки творчества — распад цивилизации XIX века, особенно разложение многовековой Австро-Венгерской империи, освобождение иррациональных, патологических сил, рожденных агонией общественного уклада. Разоблачая оргиастический нигилистический упадок (с особой убедительностью изображенный в «Господах

Глембаи», жестокой и мрачной картине заката Габсбургов), Крлежа приходит к беспощадному анализу и обличению тоталитаризма: он видит, как тот рождается из загнивающего прошлого и, подобно раковой опухоли, в 1930-е годы расползается по Европе.

Активный участник югославского рабочего движения, арестованный усташами, Крлежа не отрекся от коммунизма, но рано проявившееся решительное несогласие со сталинизмом (еще в годы правления Сталина и антифашистской борьбы) создало ему в партии огромные трудности. Среди обвинителей, требовавших в те годы его голову, был и непримиримый, фанатично настроенный Джилас, позднее ставший одним из знаменосцев диссидентского движения. Крлежу всегда защищал Тито, понимавший (куда яснее, чем интеллектуал Джилас), что Крлежа и его независимость чрезвычайно важны для новой революционной Югославии — писатель был ее отцом и патриархом, таким же велим стариком, как и сам маршал Тито.

Крлежа, примыкавший до Первой мировой войны к хорватским националистам, затем ставший патриотом находившейся под властью сербов Югославии, но быстро разочаровавшийся в реакционном монархическом режиме, вернулся к хорватским корням и дунайскому койне, приведшему его к марксистскому интернационализму, за который он сражался искренне и отчаянно. Его Паннония — горнило, где плавятся народы и культуры, где человек обнаруживает плюрализм, неопределенность и сложность собственной личности. В паннонской грязи позорно тонет австровенгерское gentry [87] Джентри, нетитулованное мелкопоместное дворянство (англ.). , воплощенное семейством Глембаи; паннонская грязь затягивает героя главной книги Крлежи, «Возвращение Филипа Латиновича», увидевшей свет в 1932 году и очень (и даже слишком) нравившейся Сартру, который рассматривал ее как символ кризиса, характерный для эпохи портрет отчужденной личности, которая распадается и теряется в пустоте, осознав, что ее общественный класс уничтожен, ее личное «я» расколото.

Крлежа написал много и даже слишком: стихи, романы, драмы, эссе — не все его произведения одинаково ценны. Сила Крлежи — в остром взгляде ученого, в умении нащупать связь между малозаметными явлениями социальной действительности, историческими процессами и законами природы; его сила в пытливом взгляде, умеющем разглядеть за привычными жестами все разъедающую смерть, необходимость вселенной, соединение и разъединение атомов, неясные биологические ритуалы, скрытые за движением идей. Серьезный недостаток Крлежи — чересчур пристальное внимание к грязи, выпячивание всего гнусного и мерзкого, избыток гниения, из-за чего он нередко зацикливается на преувеличенных описаниях или впадает в натужный интеллектуализм.

Направленная против Габсбургов критика Крлежи отличается пристрастностью и односторонностью (этим нередко грешит и противоположная позиция — ностальгическая идеализация империи), впрочем, поэтической и нравственной истине порой нужна страстность фанатика, чтобы, несмотря на крайне необъективное видение, разглядеть самое главное в жизни и в истории, абсолютную ценность человека, которую объективному, точному, реалистичному взгляду не уловить: об этом прекрасно известно поэтам-сатирикам, тенденциозным, но умеющим, благодаря визионерской одержимости, остановить вечные мгновения жизни. Вена не была столь позорной, какой рисовал ее Карл Краус, наверняка Древний Рим тоже не был таким, каким его представлял Ювенал, но без яростного негодования Крауса и Ювенала мы бы никогда не увидели, словно за неожиданно разодравшейся завесой, невероятные, жуткие гримасы, искажающие человеческие лица.

Произведения Крлежи, особенно поздний роман «Знамена», призванный подвести итоги его творчества, — энциклопедия Паннонии и монументальная фреска не только хорватской жизни, но главным образом — жизни Будапешта и Венгрии в начале столетия. Крлежа беспощадно критичен в отношении дунайской империи, но даже его протест пропитан культурой дунайского мира: это доказывает эссе Крлежи о Карле Краусе — голосе обличающей саму себя габсбургской цивилизации.

В одном из последних сборников рассказов, не без нежности рисующих габсбургскую мозаику, Крлежа называет себя «уроженцем Аграма» — так по-немецки назывался его родной Загреб; обширная имперско- королевская ойкумена научила Крлежу, как и многих других (в том числе его давнего обвинителя Джиласа, тоскующего сегодня по Миттель-Европе), если не любить эту ойкумену, то, по крайней мере, перейти от бунта против нее к ее приятию.

Дунай нанизывает на себя города, словно жемчужины. Дьёр, ставший в 1956 году центром радикальных выступлений, объявлявший ультиматум более сдержанному Будапешту и самому правительству Надя, которое казалось чересчур прокоммунистическим, — чудесный, мирный город, старинные улочки, словно на воскресной прогулке, выводят путешественника к берегу реки, к набережным, к зеленой воде Рабы, впадающей в один из рукавов Дуная. На доме № 5 по улице Доктора Ковача — медальон с портретом Петёфи: лицо украшают благородные, горделивые мадьярские усы; в церкви иезуитов зеленая, золоченная солнцем листва обрамляет окна и лица, на мгновение вырисовывающиеся против света, — подобная красота трогает больше, чем красота готических витражей. На улице Конституции проживал Наполеон; балкончики здесь, как и подобает барским домам, спокойные и уравновешенные, кариатиды и львы держат сабли.

Комаром-Комарно (или Коморн), большая часть которого расположена на противоположном берегу Дуная, в Чехословакии, — городок, где сосредоточены символы мадьярственности. Статуя Клапки, генерала, принявшего участие в революции 1848 года, воплощает бунтарский дух мадьяров; памятная доска, сообщающая, что здесь родился Мор Йокаи, напоминает о национальной иллюзии, которую особенно культивировали после Австро-венгерского компромисса и которой венгерские правящие классы прикрывались, словно маской, изображающей процветание и жизненную силу, в результате чего мадьярственность превратилась в расхожее клише. Йокаи, выросший в оптимистичной атмосфере либерализма, нарисовал блестящий портрет венгерской аристократии, которую барон Йожеф Этвёш, также сочинявший романы и написавший в 1868 году весьма прогрессивный закон о национальностях (об этом законе часто забывают), изображает угнетателями и паразитами.