Клаудио Магрис - Дунай

От восьмисот семейств, прибывших вместе с патриархом, сегодня осталось шесть-семь десятков. Путешествие — всегда отчасти спасательная экспедиция, сбор сведений и памятников того, что исчезает и вскоре исчезнет, последняя возможность причалить к острову, который вскоре поглотят воды. Кювье различал путешественников-натуралистов, географов и ботаников. Ботанику проще, он может аккуратно сорвать последний экземпляр растения, сохранить его в гербарии или посадить в горшок и возить с собой, если позволят климатические и температурные условия. Человеческая география все усложняет: куда труднее упаковать пейзаж, исчезающий из-за строительной лихорадки, сокращающееся национальное меньшинство, его улочки, обычаи, жестикулирующих людей на рынке. Впрочем, в том, что сербов в Сентедре становится все меньше, нет ничего печального: здесь встретишь не кучку патетически настроенных людей, живущих в изоляции, словно последние могикане, а тех, кто спокойно вписался в венгерскую действительность.

Путешественник-ботаник собрал бы здесь с должной аккуратностью немало растений и сложил бы их в гербарий, защищающий от колеса времени, хотя защищать в таких случаях уже поздно. Но боль жива, витринам ее не прогнать; боль ощущается и в чудесной керамике Маргит Ковач, представленной на постоянной экспозиции в доме XVIII века, известном как дом сербского купца Димшича Вазула. В фигурках Маргит Ковач страдание немо, неизъяснимо, пронизано болью великого материнства, дарующего жизнь и боль. Но в молчании присутствует неколебимое и еще более таинственное, чем боль, достоинство, загадка существования и даже, несмотря на трагедию, счастье.

Еще пара шагов, и мы сядем в машину и отправимся в Будапешт. В маленьком букинистическом магазинчике книга, в которой напечатаны письма Нинон де Ланкло, напомнила Джиджи о том, что маэстро Эуламбио ди Градиска, тридцать лет преподававший в Лейпциге музыку, сочинил оперу под названием «Нинон де Ланкло», поставленную в Театре Верди в Триесте. Достойная и никому не нужная опера, — говорит Джиджи, — трагедия прилежного эпигона, обладающего несомненным мастерством, но неспособного сказать ничего нового. Честные эпигоны Верди, с самого начала бывшие теми, кто они есть, и посвящавшие целую жизнь созданию достойных, но давно устаревших произведений, — трагические фигуры; хитрые эпигоны Шёнберга или Паунда, столь же умелые и бесполезные, ловко скрывают то, что они пришли с опозданием, выдают себя за оригинальных сочинителей и, благодаря ханжеству, избегают трагедии. Его Величество Забвение, которому посвящал свои труды Лихтенберг, немедленно вынесло приговор маэстро Эуламбио, играя после обеда с его более современными коллегами.

Будапешт — самый красивый город на Дунае; подобно Вене, это умелая театральная постановка, где город — и исполнитель, и режиссер, однако Будапешт наделен мощью и жизненной силой, неведомым австрийской сопернице. От Будапешта исходит физическое ощущение столицы, в нем есть благородство и величие города, играющего в истории главную роль, несмотря на сетования Ади на «серую, цвета пыли» мадьярскую жизнь. Конечно, современный Будапешт создан недавно, он вовсе не похож на город XIX века, который, говоря словами К. Миксата, в сороковые годы пил сербский вермут и разговаривал по-немецки. В столичном великолепии Будапешта, опирающемся на прочную действительность политического и экономического роста, присутствует и соблазнительная иллюзия, которую прекрасно уловило искусство фотографии Дьёрдя Клёса. Если современная Вена подражает Парижу барона Хаусмана и его большим бульварам, Будапешт, в свою очередь, подражает венской урбанистике, этот мимезис мимезиса; вероятно, еще и поэтому он похож на поэзию в платоновском смысле, его пейзаж наполнен не столько искусством, сколько ощущением искусства.

Неслучайно в начале века Будапешт стал колыбелью великой культуры, которая вместе с юным Лукачем и не только с ним одним задавалась вопросом, как связаны душа и форма, скрыта ли за многообразной несущественностью суть жизни, как соотносятся доступная наблюдению игра событий и подлинность того, как все должно быть. Сценарий, основанный на притворстве (доведенный до крайности в монументальном, стилизованном под прошлое зрительном великолепии празднования тысячелетия Венгрии в 1896 году), усилил ощущение изощренности и эксперимента, поиска и создания новых языков — это доказывает выдающийся венгерский художественный и музыкальный авангард; усилил склонность к занятиям гуманитарной наукой, ведь эта наука — трогательные и одновременно ироничные перипетии разума, ощущающего неподлинность непосредственного, разрыв между жизнью и ее значением и в то же время подспудно опирающегося на трансцендентность значения, недосягаемого в действительности, но проглядывающего в понимании его отсутствия и в тоске по нему.

Юный Лукач жил недалеко от замка Вайдахуняд, возведенного в 1896–1908 годы в раскинувшемся за площадью Героев парке Варошлигет; он мог наблюдать потемкинские деревни официальной культуры, праздновавшей тысячелетие Венгрии. Замок, изображающий одноименный замок, построенный Яношем Хуняди в Трансильвании в XV веке, — концентрат китча, соединение слитых воедино несовместимых стилей: готический портал, несколько романских деталей, элементы архитектуры Возрождения, барочные фасады, башня, воспроизводящая башню пленительного городка Сигишоара (Шегешвар, Шёссбург), который сегодня находится в Румынии. Друзья, собиравшиеся в 1915 году у Белы Балажа на встречах так называемого Воскресного кружка (среди его членов были Лукач, Хаузер, Мангейм), пытались нащупать возможность «адекватного существования», то есть наполненной смыслом жизни. Они понимали, что живут в эпоху «ослабления действительности», как говорил Лукач, в исторический период нестабильности и кризиса, и прокладывали новые пути эстетике и социологии, размышляя над тем, может ли человек сохранить значимость в объективном мире, который эту значимость отрицает, над трагедией тех, кто отвергает пустую действительность, и над ироничной, учащей терпимости мудростью тех, кто, несмотря ни на что, не желает трагически отвергать эту действительность, то есть умирать. Соблазнительный китч Будапешта стал декорациями, подталкивающими к поиску истинной жизни, исследованию правдивости и фальши формы.

Блеск Будапешта — отчасти стремление подстраховаться, свойственное городу, который утрачивает свою индивидуальность, смесь гигантомании и пышного расцвета, соответствующего гибриду венгерской столицы и габсбургского орла и выливающегося в эклектичность исторически стилизованной архитектуры, например старого Парламента или Оперного театра, построенных Миклошем Иблем в стиле архитектуры Возрождения, или нового готическо-барочного здания Парламента Имре Штейндля. Как сказано выше, новая предприимчивая буржуазия стремилась создать себе геральдическое прошлое; пыталась замаскировать лихорадочное преображение и стремительный промышленный рост города, благодаря которому седьмой округ прозвали «Чикаго», внешне придать этому процессу искристую легкость, любой ценой подчеркнуть мадьярский характер города, когда капиталистическое развитие отрывало его от корней. В 1907 году Геза Лендьель обличал пустые театральные фасады, «гипсовые потемкинские деревни» Будапешта, скрывающие иную реальность, подобно тому как Брох обличал отсутствие стиля венской Рингштрассе, скрывающей отсутствие ценностей. Лехнер в 1900 году возводит Почтамт-сберкассу; искусство Микшы Рота, покорившего весь мир сияющими опаловыми стеклами, показывает скрытую за витражами (например, в здании Страхового общества Грешем, построенном по проекту Жигмунда Квиттнера) «экономическую власть Общества», но главное — смягчает и облагораживает грубость этой власти.