Клаудио Магрис - Дунай

Могила Гюль-Бабы, мусульманского святого, жившего в XVI веке и похороненного на холме, среди охраняющих его покой розовых кустов, глядит сверху на

Будапешт — не надменным взглядом древнего завоевателя, а отрешенным взглядом того, кто покоится с Аллахом. Рядом с этим куполом и этим покоем смерть ничуть не пугает, а воспринимается как отдых, как оазис, к которому долго шагаешь через пустыню.

Покупаю в букинистическом магазинчике написанный на латыни учебник поэтики «Institutiones Poeticae in usum Gymnasiorum Regni Hungariae et andexarium provinciarum» [92] «Правила поэтики для использования в гимназиях Венгерского королевства и прилегающих провинций» (лат.). , изданный в 1831 году в Буде. Как явствует из названия, учебник предназначен для гимназистов. Значит, в 1831 году школьники дикой Паннонии учились и выполняли домашние задания на латыни.

Учебник вводит в тему, классифицирует, подразделяет, идет вперед, следуя геометрии ума, которая воспринимается как первейшая гарантия esprit de finesse. Изящно написанные, набитые сведениями главы сменяют друг друга: «Definitio Poeseos, De Materia, De Forma, De Peripetia, De Machina, Definitio Epopoeiae, De Materia Epopoeiae, Divisio in Fabulam, Mores, Sententiam, Dictionem, Melodiam et Apparatum…» [93] «Определение поэзии, О ее предмете, О форме, О перипетии, О приемах, Определение эпопеи, О предмете эпопеи, Разделение на фабулу, Нравы, Сентенции, Изречения, Мелодия и состав» (лат.). . Один из параграфов посвящен весьма негалантному вопросу.

«Potestne esse femina, quae dicitur heroina, materia Epopoeiae?» [94] «Может ли женщина стать предметом эпопеи в качестве героини повествования?» (лат.) Способна ли полнота эпоса, объемлющего мир и приводящего его к единству и гармонии, поднимаясь над частными подробностями, допустить в качестве главного героя женщину, существо, с которым метафизическая мизогиния связывает случайное и акцидентальное, бесформенную материю, чистую сенситивную пассивность, неспособную вырваться за собственные пределы?

Кто знает, что ответили бы школьники, занимавшиеся по этому учебнику… Приблизительно в то же время или немного позже Янош Арань, размышляя об эпике, задавался более серьезными вопросами: он спрашивал себя, возможна ли в «индустриальную» эпоху, требовавшую «приятного» искусства и производившую такое искусство, полнота эпоса, предполагающая, что вся жизнь проникнута смыслом, единым дыханием, соединяющим вместе все частные подробности. Современное общество не допускает эпической наивности, «Илиады» или «Песни о Нибелунгах»; это эра Оссиана, а не Гомера, элегического плача по утраченной полноте. По мнению Араня, современная эпоха — эпоха Виргилия, не предусматривающая новых творческих прорывов, а подводящая итог развития культуры. Мир, как говорится в одном из его стихотворений, — старый поношенный доломан. Задача романа, как настаивал в те же годы Жигмонд Кемень, прозаик и публицист из Трансильвании, — развенчивать иллюзии.

Арань оказался одним из самых проницательных участников громкого спора об эпосе и романе (начавшегося в Германии в эпоху Гёте и Гегеля и достигшего кульминации столетие спустя в трудах молодого Лукача, когда он вышел за рамки литературы и заинтересовался сутью жизни и истории, возможностью подлинного существования и индивидуальной полноты в современную эпоху). Подобно Пушкину, Арань понимал, что эпоха «к суровой прозе клонит»; автор эпических поэм говорил, что в его строках оживают древние гуннские воины, однако, стремясь поспеть за их стремительной скачкой, стихи спотыкаются и останавливаются. Тем не менее он прибавлял (возможно, в утешение самому себе), что современный поэт не может быть Гомером, зато может быть Тассо, совместить эпическую наивность с обуржуазиванием, поскольку поэт сентиментально оплакивает собственную оторванность от жизни и испытывает интеллектуальную ностальгию, помогающую найти окольный путь и преодолеть эту оторванность.

Арань надеялся, что его произведения станут эпосом — не основанным на опыте, а воссозданным с помощью культуры; в качестве примера он приводит «Сагу о Фритьофе», «Паломничество Чайльд-Гарольда» и «Евгения Онегина». Он утверждал, что в наше время подлинно народный поэт — человек образованный, подражающий старинным сказаниям и сочиняющий песни, которые возрождают старинный дух и распространяются среди народа, становятся общим наследием. Подлинный эпос, с точки зрения мадьярского поэта-патриота, — это нация, отличающаяся преемственностью между прошлым и настоящим и одновременно идущая в будущее. Истинная традиция — не то, что рождает поэзию, а сама поэзия.

Книгу Дьёрдя Конрада, нравящуюся читающей публике и не нравящуюся Джиджи, в Венгрии не удалось опубликовать из-за цензуры, и она вышла в свет в Германии на немецком. Конрад — венгерский писатель, в Италии он известен романом «Тяжелый день». Запрещенная цензурой книга озаглавлена «Антиполитика», подзаголовок — «Размышления о Миттель-Европе». Миттель-Европа становится символом отказа от политики — точнее, от политики, понимаемой как всеобщая тоталитарная политизация, вмешательство государства и государственных соображений во все сферы жизни. Закрепленный в Ялте раздел Европы между двумя супердержавами представляется Конраду характерным трагическим следствием подобной якобы большой и якобы всемирной политики, а на самом деле политики, тиранически злоупотребляющей своей силой.

Идеологии двух соперничающих блоков Конрад противопоставляет гибкую, либеральную, толерантную интеллектуальную стратегию, опирающуюся на чувство меры и эмпирический реализм; для Конрада Миттель-Европа означает также защиту частного от всякого обобщающего, авторитарного проекта. Миттель- Европой Конрад называет то, что видится ему единой, независимой от двух блоков Европой, той Европой, которую он надеется увидеть в будущем, поскольку соперничество между русскими и американцами, которое сегодня кажется основой всемирной истории, в один прекрасный день станет бессмысленным и безответственным, как в недалеком прошлом соперничество между немцами и французами. Значит, в Будапеште Европа жива не только в кафе на набережных, но и в головах людей. Тем те менее Джиджи отчасти прав: для Кундеры и для Конрада «Миттель-Европа» — благородное название, но его смысл является общим и расплывчатым, это своего рода иллюзорная метаполитическая рамка, в которую можно поместить любые политические устремления. Сам Конрад подчеркивает, что единство интеллигенции и народа, на которое он так надеется, достижимо при условии развала власти, то есть в чрезвычайных, трагических ситуациях, к которым он отнюдь не стремится.