Клаудио Магрис - Дунай

15 мая 1919 года барон Силасси, кадровый дипломат, отправил из швейцарского отеля «Салин-ди-Бе» в Будапешт телеграмму наркому Беле Куну: «Предлагаю просить Америку взять Венгрию под свое покровительство и при возможности объявить ее одним из штатов Американского Союза». Через два дня пришел лаконичный ответ Белы Куна: «Nous avons reçu votre dépêche» [95] «Ваше сообщение получено» (фр.). . Политика словно подражает кабаре. Дунайская история знала немало (так и не воплощенных в жизнь) планов создания многонациональных федераций, начиная с немецко-мадьярско-славянско-латинской конфедерации или Дунайской федеративной республики, открытой для всех народов (эти планы разрабатывал соответственно в 1842 и в 1849 годах барон Миклош Весселени), и кончая многонациональной программой Иштвана Сечени 1849 года, начиная с запоздалого отречения Коссута (который в годы самой напряженной борьбы признавался, что не способен найти на географической карте Хорватию) и кончая грандиозным проектом румына Аурела Поповичи, выдвинутым в 1906 году и называющимся «Соединенные Штаты Великой Австрии». Ни одному из этих планов не суждено было осуществиться. Телеграмма Силасси похожа на шутку — или не очень похожа, если вспомнить о последствиях встречи в Ялте. В любом случае в мысли о том, что Венгрия граничит с Техасом или Вайомингом, немало гротеска, обусловленного конкретным, расчетливым подходом политиков. Барон и нарком со своими телеграммами напоминают Владимира и Эстрагона, которые сидят и болтают в ожидании Годо всемирной истории.

Неподалеку от так называемых Венских ворот, Бечи Капут, на холме Вар, где возвышается замок, стоит женская статуя, метафорически изображающая просветителя Ференца Казинци. В руках у женщины фонарь, символ просветителей; стройная фигура, округлые, прелестные формы. Просвещение в женском обличье смягчает жесткость разума, отчасти приглушает его интеллектуальную сухость и отличающую сторонников прогресса самоуверенность, дарит разуму гибкость и свойственное любящим умение понять, избавляя его от диалектики прогресса и насилия, которая, как полагали Адорно и Хоркхаймер, загоняют нашу цивилизацию в фатальную спираль.

Сегодняшний день, щедрый на округлые линии и на чувственные удовольствия, дарит нам и примиряющие с жизнью груди богини Фортуны, изваянной в 1921 году не самым известным скульптором Ференцем Меддьесси и стоящей у дома № 9 по улице Фортуны: эти груди — нежнейшие модели округлости Земли. Имя «Фортуна» носил и трактир, располагавшийся в доме № 4 по этой улице, на месте которого сегодня находится Венгерский музей торговли и гостиничного дела. Амедео, которого явно вдохновляет название музея и который, подобно месье Тэсту [96] Герой произведений П. Валери. , шагает по жизни, пытаясь все в ней расклассифицировать, принимается излагать собственную теорию о связи эротики и искусства путешествия, включающую несколько разделов: эрос и дилижанс, эрос и почтовые станции, приключения в поездах, круизы и сладострастие, нравы портовых и континентальных городов, различие между столичными и провинциальными городами, аэроплан и невозможность секса (обусловленная главным образом краткостью авиапутешествий, а также частыми остановками и пересадками).

Честно говоря, Музей гостиничного дела больше возбуждает голод, чем сладострастие, здесь можно увидеть рекламу знаменитых в прошлом кондитерских, например кондитерской Йозефа Найца, обещающей посетителям мараскин из Задара, Кюрасао, Анизетты и Тамариндо: здесь представлены величественные и высокие, словно храмы, торты, воспроизведены известные в прошлом сладости, фигурки, которые некогда делали из сливок и шоколада, «Gateau d'ananas à la Zichy». Слюнки начинают течь при взгляде на прелести «Pain de Framboises à la Leda» [97] «Ананасовое пирожное по рецепту Зиши», «Цельные фрукты по рецепту герцогини Жизель», «Малиновые пирожные, Леда»» (фр.). — целую пирамиду соблазнов, блюдо, которое держит обнаженная женщина, лежащая в раковине и желающая отдаться тянущему к ней шею лебедю (лебедь, очевидно, тоже съедобный). В какой-то момент от лакомств начинает тошнить, как от всего чересчур драгоценного. Впрочем, в отреставрированной старинной кондитерской такие же круглые ручки ящиков, какие во Фьюме и Триесте можно было увидеть лет сорок тому назад: вот он, малый геральдический символ домашней Миттель- Европы, таинственных сокровищ детства, памяти о далеком доме.

Мы спускаемся к острову Маргариты, где, как гласит пословица, рождается и умирает любовь. Пафос бренности сердца и чувств зачастую вдохновлял венгерские романы 1930-х годов, вроде «Первой красавицы Будапешта» или «Встречи на острове Маргариты», верно передававших прелестный и банальный дух цветочных клумб, парков, гостиниц и павильонов прекрасной эпохи, бьющих среди роз фонтанов. Впрочем, их соблазн тоже трогает душу, подобно старинному, тысячу раз слышанному вальсу, он тоже обещает счастье, наводит грусть, охватывающую всякого, кто задумывается о радостях жизни. При мысли, что любовь проходит, сердце всякий раз сжимается, путь даже мысль эта выражена в незамысловатом припеве песенки или в затертой фразе. Вечером в «Матьяше» скрипач-цыган играет «Соловья». Все, как в начале века, соответствует стилю деклассированного gentry, любившего мадьярскую и цыганскую музыку, которая на самом деле не была ни мадьярской, ни цыганской. Впрочем, «Соловей» — красивая песня, скрипач недурно играет, и, по крайней мере, нынешним вечером любовь еще не прошла. Даже обыкновенным вечером может случиться нечто, что превратит поддельное в подлинное.

На одной из последних фотографий восьмидесятишестилетний Лукач стоит у заваленного книгами и бумагами письменного стола, за его спиной — огромная домашняя библиотека: снимок сделан на шестом этаже дома № 2 по Белградской набережной в Будапеште. Плечи слегка опущены, в правой руке — спрятанная за спину знаменитая сигара, сопровождавшая и скрашивавшая долгую жизнь того, кому суждено было сыграть главную роль в важнейших событиях столетия, отразив их ярче, чем Мировой дух и красная нить всемирной истории.

На фотографиях, снятых несколькими неделями ранее, мы видим живого, бодрого старичка, для которого сваленные на столе бумаги, выступление, к которому он готовится, или дискуссия с оппонентами наполнены смыслом, являются конкретными выражениями чего-то очень важного, того, во что веришь. Этот же человек в 1971 году, в восемьдесят шесть лет, больной раком и страдающий от склероза, постепенно отнимавшего способность заниматься требующей сосредоточенности умственной работой, заявлял, что «он больше не имеет права судить об «Онтологии общественного бытия»» — философском труде, созданию и редактированию которого Лукач посвятил последние годы жизни и который надеялся завершить, сохраняя ясный ум, опередив наступление болезни. Спокойно смирившись с физическим упадком, признав неспособность продолжать работу и судить о ней, он передал ее ученикам с покорной и одновременно гордой уверенностью, что вручает ее истории, которая (в чем он не сомневался) не сможет пройти мимо этой книги, предать ее забвению и превратить в прах.