Алиса Ханцис - И вянут розы в зной январский

– Я, пожалуй, пойду, – сказал мистер Пирс и добавил, обращаясь к Ванессе: – Значит, завтра в десять. Лошадь будет, обещаю.

– Спасибо, – она бросила на столик перепачканную красками тряпку, которой снимала джезву, и протянула ему руку. – Не знаю, что бы мы делали без вас.

Тот пробурчал: «Не стоит», – и откланялся.

Солнце катилось к западу и глядело теперь прямо в мансардное окно, роняя на пол тень от переплетов. Зимой почти всегда засиживались до темноты, но день прибавлялся, и узкие тени, как стрелки часов, начинали командовать: пора. Стулья пустели один за другим, остывали пепельницы. Усатый испанец, посерьезнев, сказал: «En hora buena [54] В добрый путь (исп.). », – и галантно поцеловал руку Ванессе, а затем Делии. Все желали им удачи на новом месте, одна лишь Грейс неодобрительно смотрела из-за спин.

Когда гости разошлись, они вдвоем собрали грязную посуду и отнесли ее в уборную. Все-таки жизнь в Австралийском доме имела свои плюсы: по выходным и вечерами, когда пустели офисы, удобства на этаже переходили в их безраздельное владение. Можно было мыть посуду и стирать без помех: горячая вода текла исправно. На новой квартире такой свободы уже не будет. Подумать только: четвертый раз она переезжает, а ведь не прошло и двух лет с тех пор, как она ступила на материк.

– Я в детстве никогда не понимала, – Делия сложила блюдца в раковину и открыла кран, – что чувствуют люди, покидая родной дом. Все время жила в одном месте… А ты, тебе жаль было уезжать из города?

– У меня не было возможности это понять.

– Почему? – осторожно спросила она.

Ванесса ополоснула одну чашку, другую; затем сказала, не поднимая головы:

– Мама иногда брала нас с собой в Кэмбервелл – смотреть, как отделывают дом. Было весело: привозили новые ковры, рабочие красили стены… А в тот день она поехала одна. Это было зимой. Она пробыла там до самого вечера. Когда рабочие стали грузиться в вагонетку, мама зажгла керосиновую лампу, чтобы посветить им. Лампа взорвалась у нее в руках. Платье загорелось… В больницу ее быстро привезли, и даже нам сумели сообщить. Она была еще жива, когда мы приехали. Мы просидели в больнице всю ночь. Всё надеялись на чудо.

А дома – боже мой, дома все было запаковано, и мебель стояла завернутая в чехлы. Невозможно было вернуться в эти осиротевшие комнаты – так они тогда думали. А после переезда оказалось, что бывает еще хуже, хотя ни одного зримого следа не осталось ни в доме, ни во дворе.

Покачнулся утренний покой, так тщательно лелеемый ею; но, вернувшись в мастерскую, она глянула на Бунджила – и стало легче. Всем приходится вылетать из гнезда, рано или поздно. Терять дом. Терять родных. Иллюзии. Надежды. Она задержалась с тарелкой в руках у мансардного окна; там пылал закат, и улица, еще не подсохшая, была разлинована тенями от телеграфных столбов. Отчего-то пришли на ум образы, придуманные на пляже в Карруме, а вслед за ними – тот давний сон с белой аркой. Маслянистые тягучие тени, ставни настежь, колесо от прялки; таинственный мир в подворотне. Так преломлялось все вокруг фантазией впечатлительного ребенка, запертого в городе. Наверное, живи она на затерянной ферме в глуши, здоровая среда приучила бы ее видеть вещи иначе. Им всем это пошло бы на пользу, и Джеффри не забавлялся бы потом, двигая людей, как фигуры, по клеткам городских кварталов.

Но согласилась бы она отказаться от своего прошлого, чтобы прожить новую жизнь среди пастбищ и зарослей? Забыть навеки лихорадочный восторг при входе в книжную аркаду; забыть буйное, карнавальное веселье их родной улицы и медовую желтизну разверстого рояля посреди Коллинз-стрит. Этот образ стал самым ярким из всего, чем город одарил ее, тогда еще по-юношески чуткую и жадную на впечатления. Но, как и любой незрелый ум, она была слишком подвержена влияниям извне и позволила чужому затмить свое. А ведь свое – вот оно, под ногами. В этих тенях, в этих призрачных пейзажах, что до сих пор стучатся в сны.

Она вспомнила Блейка – его бесстрашие, его способность оставаться собой среди непонимающей толпы – и ощутила крылья за спиной. Час пробил.

Из дальнего конца коридора доносился шум воды, и Делия, прикрыв за собой дверь их комнаты, вполголоса чертыхнулась. Как ни старайся встать пораньше, нет-нет, да и найдется кто-то более прыткий. Вся надежда была лишь на то, что ванная освободится быстро; но через несколько шагов и она улетучилась: изнутри послышалось пение и шарканье белья по стиральной доске.

– Эй вы, там! – она возмущенно постучала в дверь. – Имейте совесть! Люди на работу опаздывают.

Высокий девичий голосок, оборвав пение, охотно отозвался: «Сейчас, сейчас!» Шарканье, однако же, не прекращалось. Что за манера – не думать о других! Делия уже приготовилась к новой атаке, как из соседней комнаты появилась полуодетая мисс Морган, держа в руке щетку для волос.

– Вы что шумите? – начала она, но, глянув в сторону ванной, поморщилась. – Опять она? Я же ей говорила…

Приблизившись уверенной походкой, машинистка забарабанила щеткой в дверь. Тяжелая грудь заколыхалась под ночной рубашкой, на которую накинут был старенький, но любовно заштопанный в нескольких местах халат. Делии стало смешно.

– Да иду уже, – недовольно ответили из ванной. – Пять минут подождать не могут.

Лязгнула задвижка, и нарушительница возникла на пороге – руки красные от горячей воды, тазик полон мокрого тряпья. Улучив момент, Делия проскользнула за ее спиной и заперла дверь. В этом доме надо быть порасторопней.

Внутри было душно и пахло дешевым мылом. Из узкого оконца лился солнечный свет: день опять будет ясным и, очевидно, жарким. Она скинула рубашку и, намочив губку, с наслаждением провела ею по горячей коже. Ах, скорей бы воскресенье! Сесть на поезд – и к морю. Только так, от выходного до выходного, и можно прожить в этой душегубке, именуемой городом. Прошлое лето тоже выдалось знойным, но в этот раз, думалось ей, будет хуже. Что хорошего можно ждать от чертовой дюжины? Год только начался, а уже куча неприятностей: Тави болеет, подняли плату за жилье, на работе новая начальница – мерзкая сушеная грымза… Только одно и радовало, что скоро отпуск, и можно будет съездить в Лонсестон вместе с Агатой. Сколько лет они не собирались всей семьей? Страшно посчитать.

Когда она вернулась в комнату, шторы были уже подняты и чайник закипал на примусе. Ванесса стояла спиной к ней, глядя в окно, и над ее головой струился белесый дымок.

– Я же просила тебя не курить до завтрака, – упрекнула ее Делия. Но та лишь отмахнулась и, взяв полотенце, ушла.

Теперь, при свете дня, можно было рассмотреть этюд, который Ванесса дописывала почти полночи. Делия бросила в чайник щепоть заварки и встала перед мольбертом. Она уже знала, что стиль новой картины будет таким же странным, как у всех предыдущих: четкие, обведенные по контуру очертания зданий, похожих на картонные декорации; рыжая земля и темнеющее небо, и опять эта сумасшедшая перспектива, от которой начинала кружиться голова. Галереи уличных веранд сужались вопреки всем законам, а дорожка, что бежала вдаль под сводами округлых арок, не меняла ширины. И почти всегда этот нереальный, пугающий мир был безлюден – если не считать шахматных пешек в человеческий рост.