Серж Брусов - Верни мне мой 2007-й [litres]

Таким образом, примерные рамки всё-таки существовали, и за время моего первого опыта работы я так и не смог привыкнуть к шестичасовым перерывам между приемами пищи в течение дня. Особенно после общаги, где завтрак, обед и ужин вообще не зависели от времени суток. Желудок всё время ноюще урчал, а чай со снэками в виде шоколадных батончиков только усугублял ситуацию, провоцируя дискомфортные ощущения в животе.

Другим аспектом «корпоративности», очень меня удивляющим, были разговоры людей, которые я случайно слышал в столовой и на улице, куда выходил якобы покурить (на самом деле просто постоять на свежем, насколько это было возможно от сигаретного дыма, воздухе). Практически все они либо говорили о работе, либо просто молчали. Мне там пообщаться было абсолютно не с кем, но я это воспринимал как должное – глупо было рассчитывать, что люди 30–40–50 лет интересуются молодежными субкультурами или хорошо разбираются в современной андеграундной музыкальной сцене. Гораздо больше меня поразил факт того, что им самим было не о чем поговорить друг с другом. Возможно, так просто совпало, но очень редко я видел коллег, обсуждающих какие-то спортивные события, кино или новый альбом известной группы. В основном до меня доносились обрывки разговоров о подписанных договорах, перезаключенных контрактах или, самая отвлеченная тема, которую мне доводилось услышать, – кадровые перестановки в структуре компании. Еще большее недоумение вызывало то, что деловые разговоры в обед подкреплялись имитацией деятельности в рабочее время. Не у всех, конечно, но у очень многих людей в компании, если внезапно зайти в кабинет, можно было обнаружить открытый интернет-браузер с новостями или игрушками, который тут же судорожно закрывался, а во всю ширь монитора красовалась какая-нибудь пестрящая цифрами таблица Excel.

Несколько раз мы созванивались с Наткой. Она говорила, что знает, что я скучаю по ней и скучаю на работе, но просила подождать еще какое-то время – у нее как раз был «самый важный момент в познании своих возможностей». Я, конечно, высказывал свое недовольство – обещанные три недели в отъезде превратились уже почти в два месяца, но, по большому счету, от меня в этой ситуации ничего не зависело. Натка извинялась и повторяла, что я буду очень удивлен, когда узнаю, чего она достигла благодаря морским медитациям.

Три недели производственной практики, тянувшиеся неимоверно долго, постепенно подходили к концу. Особой работы за это время у меня не было – максимум настроить интернет или установить драйверы для принтера какой-нибудь женщине из бухгалтерии. Тем не менее полученный мной первый трудовой опыт вполне соответствовал и моим ожиданиям от занятости в крупной корпорации, и реальному положению вещей в мире корпоративной культуры. Не могу сказать, что расстроился, когда моя стажировка закончилась.

«Конец августа – как вечер воскресенья», – прочитал я когда-то, не помню уже где. В конце августа 2007-го, с его рабочими буднями и быстро проносящимися выходными, я впервые в полной мере прочувствовал смысл этого афоризма.

Опубликовано: сентябрь 2007-го

Отредактировано: на этой неделе

Играет: Stigmata «Сентябрь»

Мы с Наткой сидели на высоком берегу Москвы-реки в Коломенском парке. Чуть позади под деревом покоился любимый питомец Натки – красноухая черепаха Барахталка, которую мы похоронили пять минут назад. Накрапывал мелкий, моросящий дождь, капли которого как будто повисли тонкими нитями в воздухе, а не падали на землю. Мы устроились на рюкзаках под зонтом и, ни слова не говоря, просто смотрели вперед. Кроме нас в будний сентябрьский день в заповеднике почти никого не было. Натка позвонила накануне вечером и рассказала о смерти рептилии. Это была наша первая за несколько месяцев встреча и вместо беседы, полной впечатлений, она превратилась в безмолвные поминки домашнего животного. Я спросил:

– А почему Барахталка? Необычное имя.

Натка отвечала, смотря перед собой, как во время нашей первой встречи, в клубе:

– Приходишь с учебы – барахтается, просит еды. Не потому, что знает, что ты хозяин и рада встрече, а просто условный рефлекс: солнце садится, появляешься ты, на поверхности плавает корм. Так я тогда думала.

– Черепахи вообще не особо понимают, что происходит вокруг. Живут себе и живут, – вставил я единственный известный мне факт о земноводных.

Натка продолжала:

– Пытаешься выспаться в выходные – куда там. Первые лучи солнца – сразу брызги воды. Барахтается, плещется громко и настойчиво, сама не отдавая себе отчета зачем. Злишься, что не дает поспать.

Соберешься раз в неделю помыть-потереть щеткой – барахтается, не дается. Царапает довольно длинными когтями, пытается тяпнуть за палец. Однажды удалось, до крови. Больно ужасно. Злишься, думаешь: «Глупая, для тебя же стараюсь!»

Голос моей подруги стал сдавленным, а глаза снова покраснели и увлажнились.

– А сейчас, в коробочке, по пути в парк – не барахтается. Лежит смиренно и тихо.

К концу фразы Натка заплакала. В голос, навзрыд. Теперь еще сильнее, чем раньше, когда мы закапывали ямку под деревом, и теплые слезы капали на перепачканные землей пальцы. Я перехватил зонт в другую руку, обнял девушку за плечо, прижал к себе и поцеловал в лоб.

– На самом деле всё они понимают, – процедила она, – не прав ты. Всё понимают.

– В смысле?

– В прямом, – голос Натки дрожал. – Вернувшись с моря, я стала понимать, о чем Барахталка думает.

– И о чем же?

– Ну, так трудно объяснить. – Девушка периодически вытирала слезы, всё так же прижав голову к моей груди. – Посмотрела в глаза и поняла, что там написано. Что очень старая она и чувствует, что скоро конец. Я ее успокаивала, внушала, что буду рядом, когда это случится. Сама себя готовила морально. А всё равно… как ни готовься – смерть, блин, всегда внезапна.

Натка снова заревела, на этот раз тихо, в платочек, которым вытирала растекшуюся тушь. Я крепче обнял подругу.

– Извини, – сказала она спустя пару минут, – что вот так получилось. Очень черепашку любила. Ей всегда выговориться можно было, когда вокруг никого нет, кто послушал бы. У родителей дел по горло. Только она и слушала меня. Слов, конечно, не понимала, но эмоции… все их чувствуют.

– Ты овладела, как это назвать? Ментальным внушением? Можешь общаться без слов?

Натка повернулась ко мне и коротко взглянула в глаза. Вдруг внутренний голос, который обычно проговаривал в голове только мои мысли, зазвучал Наткиным тембром и вылился во фразу: «Да. Теперь умею и это». По моим рукам, то ли от холода – я был в одной футболке, то ли от испытанного, побежали мурашки.