Владимир Богомолов - Особое задание [Повести и рассказы]

И настолько песня сдружила ребят этой окраинной улицы, что в сентябре, когда старшие пошли в школу, шестилетний Миша увязался за ними. Он пришел на урок как на большой праздник — в новой сатиновой рубашке и длинных брюках, перешитых из старых отцовских шаровар. На — черной, будто обугленной голове сверкала всеми цветами радуги расписная феска. Кто знает, может, так и закончил бы досрочно первый класс, если бы не дождливая холодная осень.

Промочил Миша ноги, сильно простыл. Пока его лечили травяными отварами, выпал на улице снег. Смастерил своей детворе Зиновий Афиногенович завидные салазки, а Мише деревянные коньки.

Как давно все это было. Первый класс и деревянные коньки, песни в степном раздолье — и голубиная воркотня на крыше… Теперь все это останется лишь в воспоминаниях, а все новое будет в хуторе.

Хутор этот, правда, не за кудыкиной горой находится, а всего-навсего в двенадцати ки-лометрах. Но все равно, жалко расставаться со всем, к чему привык за одиннадцать лет.

Когда отец отправился на станцию, Миша решил заглянуть в школу. Он вошел в свой класс. Распахнул раму и сел на — подоконник. Со стены на него немного насмешливо смотрел Пушкин. Поэт точно говорил мальчику голосом отца: да ты не грусти понапрасну, Мишутка, поверь мне: будут у тебя в Майорове друзья не хуже здешних, и школа там есть, и учителя.

Романов согласно кивнул головой и вышел из класса. Направился в конец коридора.

Вот и библиотека. Сейчас она закрыта. Но даже сквозь доски, словно сквозь стекло, Миша отлично видит стеллажи с книжками, маленький столик с абонементным ящиком, где на букву «Р» есть и его карточка.

Миша даже видит библиотекаря — Евгению Евгеньевну Георгобиани. Высокая, стройная и совсем. седая. Лицо этой женщины, с орлиным носом и черными широкими бровями, Романов запомнит на всю жизнь. Это она первая узнала, поняла, почувствовала сердцем, какую именно книжку нужно дать Мише, чтобы пробудить в нем интерес к чтению.

Когда Евгения Евгеньевна встретила Мишу в школе, она завела его в библиотеку и сказала, что каждая книга — это большой и настоящий друг человека. Только надо уметь выбирать друга. Вот, например, Миша любит каких друзей? Сильных и смелых, и чтоб они не врали. Евгения Евгеньевна улыбнулась и протянула руку к тоненькой книжке в красной обложке. На ней был на-рисован мальчик в драных штанах, в женской кофте и с веселой физиономией — маленький парижский бродяга Гаврош.

Он читал про его короткую и отважную жизнь почти всю ночь. На следующий день Миша возвратил «Гавроша», а взамен получил гайдаровскую книжку с непонятным названием «РВС»…

Внизу, у самого выхода, Миша остановился еще раз. Не мог уйти из родной школы, не заглянув, хотя бы на минуту, в пионерскую комнату. Дверь была открыта, и там слышался плеск воды и шлепанье тряпки.

— А, Романов, Михаил, — добродушно проговорила тетя Дуся, увидав старого знакомого. — А я думаю, кто это там шастает. А это, оказывается, ты. Никого нет. Ты, милок, приходи уже теперь на экзамены.

— Да я просто так, — улыбнулся Миша.

— Ну, тогда гляди, — разрешила уборщица и вновь занялась полами.

Год назад вон под тем знаменем дружины сам Пимен Андреевич Ломакин большими мозолистыми руками неуклюже завязал на груди Миши красный галстук и сказал:

— Теперь ты — наша кровная частица. И обязан по тревоге в любое время встать в строй верных бойцов Отечества.

— Всегда готов! — вскинул руку над головой пионер.

А тревога была повсюду. Еще дрались разрозненные группы красных басков против франкистов за Пиренейскими горами, отбивала натиск самураев и чанкайшистов народная армия Китая, пробовали крепость наших северных рубежей белофины, кованые сапоги германских фашистов топали по горячей земле Польши, война катилась дальше к границам Советского Союза. И партия поднимала по тревог. е своих лучших бойцов. Правда, она не трубила общий сбор. Но по всему чувствовалось, что она готовит людей к обороне первой в мире республики рабочих и крестьян.

Мускулистые, загорелые вчерашние десятиклассники шли в авиационные и военно-морские училища. Они учились стрелять по-ворошиловски, покорять небо по-чкаловски…

Обо всем этом говорили на пионерских сборах, на комсомольских собраниях старшие товарищи: шефы — рабочие железнодорожного депо, работники райкома общества содействия авиации и химии, ветераны партии, кто получал свой билет в грохоте великих сражений гражданской войны. И в такие минуты Мише казалось, что гражданская война, на которую он так безоговорочно опоздал, еще не кончилась. Ее звуки слышны сегодня в песнях отцов, в новых песнях про Орленка, Каховку, матроса Железняка…

А праздничными вечерами старые партизаны собирались у кого-нибудь из друзей, и тогда до глубокой ночи над двориком, над сводами комнат грохотало эхо гражданской войны в рассказах, бесконечных воспоминаниях, песнях. Особенно Миша любил, когда партизаны приходили к ним в гости. Эти сборы оставили в его памяти такие песни, от которых волосы на голове шевелятся, а по спине бегают мурашки..

В такие вечера Миша жалел только о том, что этих песен не слышат Власова и Королева. А ведь Лика тоже очень любит музыку. В этом Романов убедился, когда однажды она пригласила его к себе и он увидел на тумбочке патефон, а в коробке набор грампластинок. По одному его взгляду она дога далась, что ее новому товарищу страсть как хочется послушать патефон.

— Заведем? — спросила Лика, доставая пластинку.

— Если можно, — застенчиво оглянулся он на дверь, за которой слышались голоса взрослых.

Лика поставила на синий бархат диска пластинку, покрутила ручку и опустила мембрану. Комната наполнилась звуками рояля. Они, словно живой голос, бурно и страстно звали куда-то, тревожили… Пусть не так, как знакомые песни.

— Шопен, — сказала Лика, снимая пластинку. — «Революционный этюд».

— Раз «Революционный», значит, хороший, — одобрил ее вкус Миша. — Но все равно наши песни лучше.

— По-своему лучше, — совсем как взрослая заметила Королева. И рассказала своему сверстнику, что кроме Дунаевского и Чайковского, имена которых Миша знал, есть очень много прекрасных композиторов. Ну, например, Бетховен и Бородин, Верди и Даргомыжский…

— Я же не спорю, — вяло соглашался Романов. — Но наши песни все равно лучше ихних. Вот послушай, хотя бы эту.

И Миша вполголоса запел:

От такта к такту песня росла, крепла, звенела. Она звала — не только помнить, но и продолжать дело тех, кто, стоя на обрыве братской могилы, верил, что отныне и во веки веков будет жить свободная Советская Русь…