Владимир Богомолов - Особое задание [Повести и рассказы]

Он не заметил свежей лыжни, свернувшей недалеко от балки. Остановился на гребне увидел два следа, убегающих на дно. Но там, внизу, никого не было. Лишь валялся обломок лыжи. Кто влетел туда? Наверняка Лика. Это и не удивительно, Морозов опытный лыжник.

Итак, Лика ушла обратно. Но почему же они не встретились? Куда она могла деться? Не провалилась же на ровном месте?

Степь уже не сверкала парчовой красотой. Небо становилось темнее, точно его чересчур подсинили. Ветер чаще и чаще поднимал с поверхности пригоршни снега и, словно пушинки, кружил, то подбрасывая, то опуская.

Двигаясь по следу, он внимательно смотрел по сторонам: не покажутся ли на нем отпечатки валенок? «Стой!» — приказал он обрадованно себе, когда увидел глубокие маленькие, точно сайгачьи, следы. Кроме нее здесь никто не мог проходить. Теперь — как можно быстрее по этим шажкам.

И он, налегая изо всех сил на палки, бежал и бежал по снежной целине. Он уже не замечал пота, который заливал ему глаза, он уже не слышал воя ветра, тянувшего свою печальную песню. Он уже не видел впереди ничего, кроме одинокого человека. И этот человек был, конечно, Ликой, Леокардией Королевой!

Он остановился и, сложив ладони лодочкой, разбудил степь гортанным криком:

— Эге-ге-гей! Стой, Лика!

И Королева остановилась, оглянулась. На ее зареванном лице вдруг появилась улыбка. Такая беспомощная и прекрасная.

— Миша, Мишка! — визжала радостная Лика, стараясь растормошить Романова. — Ну что ты как статуя! Улыбнись. Это я, Миша!

Миша улыбнулся. Потом присел на корточки, с трудом развязал ремни и предложил Лике:

— Бери мои, и пойдем скорее. А то видишь, уже темнеет. А у нас тут и волки водятся.

Лика испуганно оглянулась по сторонам и незаметно для себя прибавила ходу. Едва ступив на накатанную колею большака, Миша почувствовал усталость и дрожь.

— А ты знаешь, — сказала Лика, и в голосе ее прозвучали нотки обиды, — в школе, наверно, все давно кончилось. И о нас никто не вспомнил.

— Такого не может быть, — разуверил ее Миша. — Разве Натка допустит? Она поднимет всех на ноги.

Они прошли еще с полкилометра и увидели на дороге что-то черное, растянувшееся поперек грейдера, от кювета до кювета.

— Наши! — радостно крикнула Лика, услышав голос Натальи Леонтьевны. Все страхи, вся усталость, все, что было мучительного сегодня, вдруг свалилось с плеч Королевой, и она рванулась вперед. А Миша не мог бежать. Он чувствовал, что голова стала тяжелой, как их семейный чугун…

Только накануне первомайских праздников доктор разрешил Романовым забрать сына из больницы. Но велел держать его в кровати.

Оказывается, у Миши было крупозное двухстороннее воспаление легких. Два раза жизнь его висела на волоске., Даже когда ему стало легче, врачи не разрешили брать в руки книжки, заниматься.

— Школу ты еще наверстаешь, — успокаивал его врач, видя слезы в больших черных глазах мальчика. — А вот утраченное здоровье никогда не наверстаешь. Так что лежи, слушай радио и дыши глубже….

Пока Миша лежал в больнице, его лишь дважды навещали Морозов и Пичугин. Зато Наталья Леонтьевна приходила через день-другой. Посмотрев на табличку, где отмечалась температура, она переводила посветлевший взгляд на больного.

— Порядок. Дело идет на поправку.

Потом рассказывала о новой стенгазете или фотомонтаже, о том, как прошел концерт 8 Марта… А однажды сказала:

— После училища попрошусь в вашу школу. Уж очень вы мне по сердцу пришлись.

Последний раз Наталья Леонтьевна заходила к Мише перед отъездом в Сталинград. Она посмотрела бирку, прикрепленную к кровати, мягкой рукой пригладила жесткие темные вихры мальчика и впервые не стала говорить, что произошло в отряде, а грустно объявила:

— Уезжаю я, Миша. Кончилась моя преддипломная практика.

— Когда?

— Сегодня в семнадцать ноль-ноль. Вот забежала проститься. Рада, что скоро выпишут, я спрашивала доктора. Ой, Миша, сколько мы за тебя поволновались, если бы ты знал.

Миша, слушая пионервожатую, не понимал ничего, кроме одного: Натки больше не будет, она уезжает. Уезжает, конечно, навсегда. В прошлый раз обещала проситься в Котельниково. А сегодня уже помалкивает.

Почему жизнь такая несправедливая: только встретишь хорошего человека, ему обязательно куда-то надо уезжать.

Сначала, когда у него была высокая температура и он бредил, говорят, к нему приходила девочка в красных варежках. Ее, конечно, не пустили к больному, а когда дело пошло на поправку и Миша больше других ждал ее, она не появлялась.

Несколько дней Миша не решался спрашивать про Лику. Но однажды не выдержал и задал вопрос Натке.

— Ты разве не знаешь? — удивилась девушка. — Отец у нее умер. Мать рассчиталась. И они уехали в Москву.

— Как в Москву? — не поверил Миша. — Насовсем?

— Ну, конечно. Она обещала писать. Пока, правда, не прислала ни одного письма. Но ты не унывай. Еще, может, пришлет.

Сегодня Наталья Леонтьевна сама спросила:

— Лика молчит?

Миша кивнул. Он до сих пор не представляет, как это можно так поспешно уехать, даже не проститься с человеком, который помог тебе выбраться из беды? Вот и Натка уедет и забудет Котельниково. Там в большом городе столько всего: друзей, театров, музеев… Разве за всем этим вспомнишь какой-то городок в степи? Что вспоминать-то? Зимние морозы да летнюю жарищу, которой, наверное, один верблюд радуется. Правда, есть еще в придонских степях лазоревые цветы — тюльпану. Такие, каких нигде больше не встретишь.

Выйдешь перед маем в степь, а этих тюльпанов видимо-невидимо. Иди, иди, а они все будут глядеть на тебя и будто просить: меня, возьми меня. А ты поначалу наберешь в охапку всяких, лишь бы покрупнее, а потом начинаешь привередничать, рвать только необыкновенные: алые, или сиреневые, или желтые с оранжевыми приталинками. Но все равно больше других в твоем огромном букете всегда оказывается красных.

Как-то Миша спросил у отца, почему. Тот потрогал большие усы, почесал в затылке и ответил:

— Очень просто это объясняется, Мишутка. Я тебе песню сыграю, а ты с пониманием слухай.

И он чистым сильным голосом запел:

— И все это, милок, на кровях наших взросло. А кровь, она, сам знаешь, какого цвета…

Натка молчит, и Мише нечего ей сказать. Он тоже, прикрыв глаза, молчит. А что сказать, когда человек уезжает и ты уверен, что больше его не встретишь? Она стоит у окна, барабанит пальцами по стеклу и напевает про какую-то Гренаду…

— Да не думай ты так, — вдруг доносится до него обиженный голос Власовой. — Сказала, что к вам приеду, значит, конец сомнениям.