Владимир Богомолов - Особое задание [Повести и рассказы]

— О чем же мне думать, — неопределенно ответила Наташа. — О мамаше думаю, о скорой зиме думаю, как мы тогда, куда подадимся?..

— Гляжу я на тебя эти дни, Наталья. Та же ты и не та, — пропустил он мимо ушей ее вопрос. — Давно хочу спросить тебя.

Повернула к нему настороженное лицо, попросила:

— Только не теперь.

Нежно обхватил плечи сильными руками.

— Ната, я тебя как прежде люблю.

Догадывалась об этом, не обманывало ее сердце: в разведку посылал — волновался, чаще курил, в вылазках всегда был возле, прикрывал собой, не пускал вперед. Не любил бы, давно на правах жениха увел куда-нибудь в надинку..

— Только не теперь…

— Когда же?

— Потом… К волчьему логу приходи.

И когда замер лагерь, осторожной тенью прошмыгнул Алексей на дно балки, затянутой боярышником. Молча сел возле невесты, прижался горячими губами к холодной щеке. И Наташа не оттолкнула, а мягко, бережно обняла его.

— Вчера наши перешли в наступление. Идут сюда. Мы должны захватить станцию. Не дать фашистам возможности угнать эшелоны с новой техникой и боеприпасами, — говорил Рожков, развертывая карту. — Нас просят продержаться до вечера. Пойдем так…

Ночью мелкими группами пошли в разные стороны, чтобы сойтись в одной точке. Двигались туда, где чутко дремала насторожившаяся станция.

Приблизились почти вплотную, обложили ее, как медведя, надежным огневым кольцом.

И когда с юга в небо взметнулась красная ракета, у водокачки прогрохотал пулемет. Из пристанционного сквера, из-под колес, с крыш теплушек и пассажирских вагонов затрещали выстрелы. Поднялись люди и в едином азартном порыве устремились к перрону, к вокзалу. Бежали с грохотом, гулом, криком.

До рассвета шел бой. А с первыми лучами солнца все стихло — станция была взята.

Догорали на путях пульманы с новой техникой, боеприпасами. Из черного дыма рвалось в синее небо красное полотнище, прикрепленное к крыше вокзала.

В двухэтажном здании комендатуры были собраны пленные. У двери и выбитых окон ходили часовые. К часовому, стоящему у двери, подошла Наташа; Волосы опаленные, растрепанные, лезли наружу из-под — порванного платка. Окровавленным бинтом перевязана левая рука.

— Тебе куда? — взял винтовку наперевес часовой.

— Пусти-ка, — парень. Товарищ Рожков разрешил. Гада одного ищу.

Молча и хмуро сидели на полу, на лавках, столах грязные, в ненавистных френчах и шинелях немцы. Увидев девушку с револьвером в руке, съежились, почувствовали что-то недоброе, попрятали рыжие морды в воротники. Наташа обошла нижний этаж. Останавливалась возле каждого, холодным дулом поворачивала испуганное лицо и, презрительно взглянув, шла дальше.

На втором этаже, в той самой комнате с деревянной кроватью и комодом, резко остановилась. Огрубелым от ночного крика и дыма голосом скомандовала:

— Вставай!

С кровати тяжело поднялся длинный нескладный немец, в черных петлицах которого запутались две серебристые змейки. Поднял глаза на Наташу, встретил ее огненный, ненавидящий взгляд — изменился в лице: посерел, задрожала нижняя губа.

— Узнал? — крикнула Наташа. — Узнал!

Думал, не встретимся. Довелось. Комок застрял в горле, мешал дышать. Глубоко вздохнула. Вскинула голову и с размаху ударила рукояткой в ненавистное на всю жизнь лицо.

После приговора чрезвычайной тройки вывела к водокачке, поставила лицам к себе. Не выдержал взгляда, отвернулся к стене. Наташа сделала шаг назад, подняла револьвер. Долго целилась. Очень не хотела так скоро, так легко лишать его жизни. Медленно нажимала на курок.

Грянул выстрел сзади.

Вздрогнула от неожиданности, оглянулась. С папиросой в зубах стоял Алексей. Голубой дымок вился из ствола карабина. Подошла к нему, взглянула в усталые от бессонницы, но милые, родные глаза. Алексей понимающе улыбнулся, обнял осторожно Наташу.

— Теперь успокоилась?

Хотела положить наган в кобуру, раздумала:

— Нет. Пока последний не уйдет с нашей земли.

По перрону бежал Родион. Далеко был слышен его бас:

— Танки! Наши танки идут!

1948 г.

— Дарь Степанна! Скорее! — крикнула сестра, когда санитары вывезли мою каталку. из лифта. Я лежал, боясь не только пошевелиться, но даже вздохнуть — адская боль разрывала грудь. Сердце ворочалось, точно плохо обкатанный жернов, то устраивая бешеные скачки, то, споткнувшись обо что-то, замирало.

— Думала, не довезем, — с всхлипами объясняла кому-то сестра. — И камфору и папаверин, а он никак не реагирует.

— Ну, ну, без паники, — спокойно произнесла, очевидно, та самая Дарья Степановна. — Минуточку, товарищи, — попросила она санитаров.

Надо мной склонилось мягкое, улыбчивое лицо пожилой женщины, из-под белого чепца которой на лоб спадала почти такого же цвета челка.

— Вы меня слышите? — спросила женщина, приставляя воронку фонендоскопа к груди. Я закрыл и открыл глаза. — Смотрите на мой палец, — сказала она, отводя указательный палец то в правую, то в левую сторону. — Ну, — облегченно произнесла Дарья Степановна, — мы еще поживем.

А я в это время, успокоенный ее голосом, смотрел не на резиновые трубки прибора, не на руки, которые привычно проворно убирали фонендоскоп в нагрудный кармашек халата, а на ее лихо подкрученную прядку, заносчиво выглядывающую из-под шапочки. И до и после я видел много подобных прядок, но лишь об одной мог сказать «заносчиво». Конечно, в этой полнеющей женщине с ниточками морщинок возле глаз, губ, пожалуй, ничего не было от той знакомой моих военных лет. Только имя. Ту звали Дашенька, Даня, Данюшка. Эту Дарья. Но была ли Дашенька Степановной, этого, голову даю на отсечение, никто в батальоне не знал. И все-таки после ее заверения, что мы еще поживем, я набрался нахальства и позвал: «Доктор!»

Наверняка она не расслышала моего голоса, потому что практически никакого звука я не произнес. Она уловила движение моих губ и снова наклонилась надо мной.

— Вы Ивченко?

Она удивленно заглянула в мои глаза: значит, расслышала.

— Да, — кивнула она, но тут же предупредила: — Но вам нельзя говорить.

— Теперь можно, — с обескураживающей самоуверенностью заявил я. — Вы же та самая, наша…

С этой минуты не одна боль, но и радость распирали мою грудь. Еще не зная, чем кончится первая ночь в реанимации, я уже ехал тем двадцатилетним, а за каталкой шла не пожилая Дарья Степановна, а совсем юная Дашенька…

Та самая, которая в памятный сентябрьский день сидела на краю пня и внимательно наблюдала за кропотливой работой муравьев.

За спиной тяжелые сапоги раздавили сухую лозу, и короткий, как выстрел, треск замер, поглощенный лесной глубиной. Курносые жесткие пальцы нырнули в шапку ее густых светлых волос.