Лара Галль - Буквенный угар

Тюрьмой не пахнет. Пахнет несвободой. И еще томительное что-то реет в воздухе. Мне хочется быстрее уйти. Здесь горе. Горе. Ступор. Тупик. Выйти из него можно, но ценой громадной и кропотливой внутренней работы.

Но всех остальных в группе впечатляет другое.

Чистенькие заключенные ходят по зданию неспешным скандинавским ладом — кто по делу, кто с работы, кто в кафе платное, кто в спортзал.

В коридоре через каждые пятьдесят метров на стенах прозрачные пакеты с бинтами, бактерицидным пластырем, антисептиком. Если поранил руку на работе — сам прижги ранку, заклей, забинтуй.

Все мужчины очень стильные и очень разные, хотя одеты одинаково — серые футболки и черные комбинезоны.

Солярий работает. И парикмахерская.

Кто-то из ребят интересуется — есть ли тут карцер. Начальник кивает радостно: «А как же! У нас все серьезно! Идемте!». Спускаемся в бельэтаж.

«Вот!» — открывает белую дверь наш Вергилий.

Белая комната. Белая кровать. Окошко маловато и высоковато. Чистейший туалет. Стерильная чистота.

Мы все — один немой вопрос.

Даже шведский тюремный страж ловит горестные волны нашего удивления: «Какой же это карцер?».

— Нет телевизора, — поясняет он, — нельзя работать во время нахождения в карцере, нет гостей, нет кафе, только обычное меню.

Мы замерли. Мы слагали впечатления в слова, но у нас не получалось. Никак…

Нас ведут пить кофе с тортом в столовую для всех.

Чисто, как в операционной. До. Не после.

Мы притихли от всего этого разнузданного гуманизма.

Мы смутно подозреваем, что некоторым из нас на свободе живется победнее и потеснее. И наши души тщатся обрести баланс и утешение…

А нас все добивают!

— Заработки здесь невелики, — говорит начальник тюрьмы. — Заключенные трудятся на сельскохозяйственных работах в окрестности и получают за свою работу только одиннадцать крон в час.

Быстренько пересчитываем в уме: пятьдесят рублей в час, четыреста в день, да на всем готовом, да в таком комфорте, — ничего себе наказаньице!

Уныло глядим на комнаты для гостей и родственников — четырехзвездочный отель!

Бредем к выходу. В холле к начальнику тюрьмы подходит один из отбывателей, что-то спрашивает, улыбается.

Тут одна тетенька из наших не выдерживает! Она решительно подхватывает флегматичную переводчицу, приближается к парню и спрашивает порывисто:

— Так в чем же ваше наказание?!

Начальник вежливо наблюдает, только ноздри чуть дрожат.

Парень слегка краснеет и, волнуясь, объясняет, что, дескать, стыдно ему тут, и по жене тоскует, и детям сложно объяснить, и репутация потеряна.

— Нет, — настаивает тетенька, — но вот здесь, в тюрьме, в чем же все-таки ваше наказание?!

Парень не понимает сути вопроса, начальник тактично глядит на часы и говорит о делах, мы киваем и идем к выходу.

Парень растерянно смотрит нам вслед…

«Гражданин! Отсутствие у Вас судимости не Ваша заслуга, а наша недоработка».

Странные у меня ассоциации…

Господи!.. Господи!..

Всю жизнь запросто разговаривала с Богом.

Оказалось, что с собой.

Он-то молчал все это время, знал, что мне и с собой поговорить не скучно.

А теперь вопросы задавать уже неинтересно.

Сколько же я молчала, прежде чем заговорила с Тобой вот так:

— Мой бедный измученный Бог, чередующий «да» и «нет» невпопад, Тебе нынче не нужно мое прощение? За мое недоумье, за боль?

Утомленный, скучающий, разочарованный, хочешь пожить еще в одном теле сегодня?

Се человек. Мужчина. Нерв. Спазм у горла петлей. Вины разные бамбуковой казнью растут сквозь сердце, глаза и рот.

Ты не мог бы устроить ему юбилейный год? Год, когда прощаются долги неоплатные? Год, когда кончается рабство?

Пока он еще любит свободу? Пока дыхание жизни тревожит еще его ноздри? Пока различает он запахи ветра? Пока еще верит…

Стараюсь ни разу не обронить давно надоевшее «дай»…

Так не просить, чтобы было дано доброй мерой.

Лукавой жертвенности наперерез, прижми ладонь к моим губам.

Скажи: «Девочка, знаю прежде прошения».

Скажи: «Если даже ты так любишь его, то как же люблю его Я».

Скажи: «Сделайте это. Сотворите свою реальность. И Я улыбнусь вам».

…И сказал тогда мой герой, прочтя после Бога эту мою молитву: «Ключевое слово „сотворите“. Ты — божественная женщина».

И было мне — хорошо. До нашей встречи оставалось два месяца.

А вначале были письма.

У меня сохранились только мои.

У него? Возможно, однажды он поступит так же, как я, и напишет свою половинку романа. Из своих писем. Но это решать — ему.

«…Значит, Вы прожили с тремя женщинами по нескольку лет?

Наверное, это очень трудно… Они были разные, да? Знаете, мой брак можно назвать счастливым, вероятно. Объективно это так. Но сейчас, в сорок лет, мне кажется, что мне было бы лучше жить одной.

Наверное, я непарное существо. Я раньше злилась на слова апостола Павла — убежденного холостяка. А теперь понимаю.

А те лестные слова о моем облике относятся к фотографии, да?

Это фото делал фотограф, о котором я написала рассказ. Поэтому я там такая красотка…

…Емкая формула, впечатавшаяся в сознание во время лекции по современному искусству. Лектор тогда спросил: чем вызван такой интерес к антиквариату у состоятельной публики? Я пошутила, что, мол, скупка чужого старого есть легальное утоление инстинкта к добыче в условиях отсутствия войн. Но лектор серьезно сказал, что люди покупают антиквариат, и покупают задорого, потому что испытывают дефицит реальности.

Я это запомнила и потом назвала так рассказ…»

Он уставал от людей.

Люди приносили ему свои лица и уносили сделанные им снимки.

Фотограф снимал сквозь вуали светофильтров, стараясь пригасить напряженную тупость в глазах позировавших.

Он старался снять с лиц тусклую пленку одного, общего для всех выражения, которое называл про себя «я-никому-не-дам-себя-провести». Просил повернуть голову или наклонить ее слегка набок, стараясь застать момент, когда подлинное, беззащитное «я» выглядывает, как кукушка из часов в половинке каждого часа.

Объектив считывал тончайшие импульсы, ловил слабейшие токи, идущие от каждого лица. Фотограф нажимал на кнопку за миг до того, как лицо успевало измениться, и ловил-таки его драгоценную сущность. Потом нежил облики в фотошопе, вносил невесомые поправки, печатал. В белых конвертах лежали снимки богов — юных, усталых, мудрых, красивых, сильных. Странно, что люди узнавали себя. Его это забавляло.