Лара Галль - Буквенный угар

Лика ».

Как жаль, как жаль, что не осталось его писем…

Сейчас приходится реконструировать прошлое по легким следам, гадательно, и неизвестно — правильно я толковала его слова или превратно.

Вот письмо, в котором я первый раз с ним прощаюсь.

С чего мне вздумалось прощаться? Ну как же, от большой гордости. Чтобы быстренько распрощаться первой, пока меня не бросили. Женские штучки…

А признаки его утомленности общением со мной почудились в его словах: «Наша переписка долго не продлится — поле слишком сильное» .

И как дурацки я все истолковала! И дрожащими от гордости пальцами наклацала такой бред:

«…Игорь, и Вам спасибо!

Было очень приятно разговаривать.

И немного жаль расставаться: „Расставанье — маленькая смерть“.

То, что я могла бы рассказать о себе, не сильно отличается от того, что написано в рассказах, так что жалеть не о чем.

Мне будет приятно раскланиваться с Вами время от времени на форумах.

Значит, считаете, что лицом Вы похожи на Аль Пачино?

Больше всего люблю его в „Запахе женщины“ и еще в одном фильме, старом-старом, где он молодой совсем (естественно!) играет автогонщика, влюбляющегося в одну смертельно больную сумасбродную женщину и остающегося с ней до ее скорой смерти. И взрослеет рядом с ней непоправимо…

Мне ужасно жаль, что Вы не хотите более разговаривать со мной.

Но я понимаю — почему. Или мне кажется, что понимаю. Да не важно.

Пусть Ваш экзистенциальный кризис счастливо завершится.

Лика.

P. S.

Да, молиться мне было проще всего, когда я была страшно зла на Бога и просто начинала с Ним ругаться. Было за что. Он не очень-то со мной церемонился… Так вот, накричавшись в небеса, потом слышала ответы, невозмутимые и понятные.

Иногда не сразу.

Но ощущение услышанности было всегда, в таких вот случаях ругни.

Просто покажите Ему список качеств Женщины Вашей Мечты.

Может быть, Бог рассмеется».

Он не замедлил с ответом.

Журил меня за то, что я все не так поняла. Он сам боится наскучить.

А вовсе не устал от нашего стремительного узнавания и духовного соприкосновения. Просто не хочет быть назойливым. Не хочет влезать в «счастливую семейную жизнь».

«Я всегда рад Вашим письмам. Я жду их. Я думаю о них, о Вас».

«…Я понимаю Вас, Игорь.

Зеркально отобразилось во мне желание не наскучить и сбежать, не дождавшись первых знаков вежливой холодности.

„Счастливая семейная жизнь“, говорите?

Она в нашей семье есть у мужа моего замечательного и у всех детей.

А я просто на это кладу себя всю.

Я не любила его, когда выходила замуж, просто воспользовалась его предложением, как убежищем. Мне было все равно — замуж или повеситься (по крайней мере, так казалось тогда).

Он знал это, все было озвучено мной.

Он сделал тогда и делает сейчас все для того, чтобы я не ранилась о жизнь.

И если бы любовь можно было заслужить — он бы ее заслужил.

Я отношусь к нему со всей возможной любовью, нежностью, никогда не изменяла ему и, думаю, не изменю.

Он страшно меня любит, гордится тем, что я принадлежу ему, гордится всем, что есть во мне. Говорит, что я заполнила ту часть его, которая была пуста и вопила о заполнении.

И только одно во всей этой идиллии мучительно: я остро несчастна во всем этом счастье, и мне легче, когда он в отъезде…

Три с половиной года назад со мной случилось несчастье — меня полюбили, и я полюбила.

У него тоже семья. Мы не встречались наедине, нет.

Даже слова признания были произнесены в толпе (хотя двое в толпе — тоже уединение, да?).

У нас с ним были одинаковые нравственные планки.

Не знаю, для чего это было послано. Не знаю.

Ведь ясно же было заранее, что мы исключим все тактильные контакты из отношений — об этом речи вообще не могло быть, — это было табу, прелюбодеяние, или что там еще…

И не потому, что это некий абстрактный грех — нет. Просто потому, что от этого будет больно многим.

Ну вот.

Когда стало невмоготу, я сделала все, чтобы уехать из того города сюда, в Питер.

Сейчас я соскочила с этой ломки.

А может, столько боли накопилось, что душа впала в кому, а очнувшись, стала немного другой.

Я лелею в себе эту хрупкую не-любовь и не-боль и молю, чтобы та пытка не возвращалась.

От этого методичного убивания любви я и начала писать.

Сублимация. Фрейд бы возрадовался.

Я все время чувствовала свою двоякую преступность: за то, что люблю чужого мужчину (пусть платонически, но люблю и вызываю любовь!), и за то, что убиваю любовь к нему.

Такая вот амбивалентность.

Видите, какой у меня иммунитет выработался?

Так что вряд ли Вы смутите мое душевное спокойствие, которого нет, но которое где-то рядом…

У меня всегда получалось дружить с мужчинами. Именно дружить.

Всегда, конечно, была в отношениях стадия гендерной пристрелки, но полом обладают все женщины, а остроумием и мозгами — нет. И умницы мужчины очень быстро начинали ценить во мне то, чего нет в других тетках.

Когда я нежилась в хрупком выздоровлении от своей любви запретной — примерно месяца полтора оно длится, — мы стали разговаривать с Вами.

И на меня вдруг снизошла банальная мысль: на свете есть очень достойные мужчины, и мне не нужно думать, что та моя любовь — это рок какой-то несчастный.

Это причудливое пересечение траекторий судеб, но оно не исключительное. Таких пересечений может быть много. Много разных любовей…

В той жуткой ломке я сохранила себя кое-как.

Сохранила близких от ран, и боли, и смятения.

Что осталось мне?

Все та же я.

Я есть у себя.

И рассказы. Самый первый — наивный и нервный — назывался „Чужой“. Они зажили своей жизнью — есть сеть, есть ниточки в новое, к новым людям, даже иногда случаются большие радости, как Вы.

Ну вот.

Повестнула Вам о себе.

Лика» .

Она влюбилась смертельно остро, неожиданно для себя, но если бы кто-нибудь из знакомых об этом узнал, вряд ли удивился бы.

Люди, знавшие их обоих, мысленно сопоставив ее с ним, немедленно чувствовали сходство и парность.

Ничего не менял тот факт, что оба уже принадлежали разным семейным пьесам намертво.

Ни он, ни она не мыслили разрыва сюжетной линии жизни, чтобы потом тачать лоскутное одеяло вторичного счастья вдвоем.

Надо было жить с этой раной в голове и стоном в горле.

Ей было бы легче, знай она, что он чувствует то же.

О да, он давал ей понять, что видит ее и выделяет из всех, что даже любит. Но это было неуловимо-двойственно, полудружески, словно она была пикантной мелочью в его энергичной жизни.

Она, конечно, могла без него жить.

Но совсем без него.

Так, чтобы не видеть и не знать его.