Лара Галль - Буквенный угар

И вот ты приехал, ты смотришь на меня по-мужски восхищенно, мама понимающе поглядывает на тебя и меня, она благосклонна к тебе, а я — я спокойна.

Мама просит пойти погулять с тобой, ты же — гость. Мы идем на набережную. Маленький теплоходик хрипит рупором, зазывая на речную прогулку. Мы сидим на палубе, за столиком, смотрим друг на друга. У тебя зеленые глаза, и кожа уже хорошая, раньше она была изрыта красными вулканчиками. У тебя взрослые глаза, и взгляд темнеет очень быстро, раньше ты на меня так не смотрел.

Я не смущаюсь тебя больше, я не смущаюсь больше никого, потому что я умерла год назад и еще пока не ожила. Мы сходим с трапа, и ты уже не выпускаешь моей руки. У тебя есть деньги на спортивный костюм, и ты ведешь меня в ресторан на набережной. Там так дорого, что людей почти нет. Ты поишь меня шампанским, мы что-то едим, мы танцуем, и мне хорошо. «Не отпускай меня, — думаю я, — не отпускай. Возьми меня в свою жизнь. Лучше ты».

Уже много времени. Лето, но совсем темно. На набережной почти никого. Ты целуешь меня. Я тебя еще не люблю, но ты мне совсем родной. Вот эта твоя нижняя губа, которая доверчиво ждет моего отклика на поцелуй, — как ее бросить, как оттолкнуть? Я прикусываю ее слегка, трогаю языком, она — как ребеночек, мне с тобой спокойно. Ты пахнешь родным. В голове всплывает чужое лицо Саши, я высвобождаю голову и говорю: «Откуда ты свалился, я ведь собралась выходить замуж!». И ты говоришь: «Выходи лучше за меня!». Вопрос легко решен, и ты снова запрокидываешь мне голову, как птенцу, и поишь меня своей нежностью, восхищением, настоящим взрослым вожделением, и во мне рождается вторая душа, потому что первая спит мертвым сном.

С этой минуты я не отхожу от тебя. Я держусь за твою руку, я хочу уйти от всех, с тобой, в твою жизнь, моей у меня нет.

Сашины глаза краснеют от боли и бессилия, он зол и пьян, он хочет драться с тобой, это немного смешно, это все как будто не обо мне.

Вы неловко топчетесь, вы говорите друг другу мертвые слова, вам хочется изгладить друг друга из моей жизни без следа.

Я беру Сашу за руку и отвожу в сторону.

— Помнишь, ты однажды сказал, что желал бы мне встретить человека, подходящего мне по всему, но это вряд ли может случиться? Вот я и встретила его, — спокойно вру я.

Наше заявление лежит в ЗАГСе. В октябре у нас свадьба. Ты уезжаешь и приезжаешь. Ты теперь моя жизнь.

Эта страстность расширенных зрачков трогает меня невыразимо. Ты пылок и робок. Я хочу еще немножко помедлить, попрощаться с собой прежней. Ты стремишься ко мне, в меня, но ждешь. Я становлюсь твоей. Через пару дней после свадьбы.

Ты выпрастываешь Женщину из моего тела. Мне нравится эта Женщина, я играю в нее, игра увлекательна и реальна. Игра…

Потом мы играем в папу и маму. Наш ребенок ничего не знает о тебе и обо мне по отдельности. Он живой, и игра становится жизнью. Моя вторая душа, которую родил ты, обустроилась во мне, я ей не мешаю, пусть…

А наш второй ребенок, он так торопится к нам, так хочет жить с нами, что ведет себя тактично с первых дней — не кричит, а только тихонько кряхтит, помнишь?

Однажды ты говоришь: «Даже если мы разведемся, давай ты будешь моей любовницей?». Ты немножко пьян, и я целую эти твои слова, они мне ужасно нравятся.

Я написала это для мужа, к дню его рождения.

Это было мое раздумчивое и смиренное «спасибо».

Вы видите в этом любовь?

Ту любовь, которая ускользает от меня всю жизнь, терзает несовпадением, несвоевременностью?

Я — нет.

«…Вы пишете, Игорь, что недостойно семьи, когда отношения между мужчиной и женщиной происходят без любви, а только на почве секса.

Но теперь, прочитав „Хрупкие пределы…“. Вы уже поняли, что не только на почве секса.

Сам по себе секс мало значит для меня, потому что мужчина не любим.

Просто я все стараюсь делать хорошо. Лучше, чем хорошо.

Иногда мне делается больно, что мне не узнать уже, что же это такое — принадлежать любимому мужчине. Но я могу поплакать об этом и запретить себе думать. Мой случай — не самый страшный. Разве все живут с любимыми людьми, даже вступая в брак по страстной любви, которая проходит, а семейная жизнь продолжается?

Наверное, я не исповедую культ этой богини — Любви — и потому не приношу на ее алтарь жизнь всех близких.

Может, я достойна сожаления и презрения, кто знает…

Муж мой уже привык, что у меня в друзьях мужчины, что я с ними предпочитаю общаться. Он не чувствует, что его это умаляет. Конечно, у него всегда есть какой-то импульс ревности, „прицел“ он всегда держит. Но он уверился, что я не унижу его неверностью. И это так — не унижу.

Боюсь наскучить Вам все же. Боюсь, и все. Про смену вектора беспокойства на вектор вины — это так тонко…

Знаете, клише переписки между мужчиной и женщиной — непременно любовное. А если нет — непременно видится какой-то меркантильный подтекст, как в письмах Чайковского и его благодетельницы. Отчего бы это? Неужели пол — приговор к одноименному взаимодействию? Но я все время держу баланс в отношениях с мужчинами. И меня всегда выносит из этой амбивалентности без потерь и без ущерба достоинству другой стороны.

До свидания.

Лика».

Он написал в ответ, что не верит в мою нелюбовь к мужу. Что это способ моего духовного существования — думать о чем-то несбывшемся, далеком, представлять, как это могло быть, и жалеть и себя и его оттого, что ничего между нами не случилось. Это же так высоко — думать, что «я другому отдана и буду век ему верна».

Что у меня постоянно будет иная внутренняя жизнь — жизнь, крайне необходимая мне, жизнь в воображении.

Что если бы вдруг я смогла однажды зажить со своей любовью одной жизнью, через какое-то время выдумала бы себе еще какую-нибудь неразделенную любовь.

Потому что мне без этого раздвоения жить просто невозможно. Потому что есть мужчины, которых любят, а есть мужчины, за которых выходят замуж…

Так он мне написал.

И никогда в жизни я не слышала большей правды о себе.

И никогда в жизни я не признаю, что это так и есть.

«…Здравствуйте, Игорь!

Значит, не верите в мою нынешнюю нелюбовь…

Когда мы только поженились, мне страшно не хотелось идти домой после лекций в универе (я училась на вечернем).

Шагала в темноте, плакала и молилась: „Господи, дай мне его полюбить, я так не могу“.

Может, и безнравственно спать с мужчиной за избавление от ужаса прежней жизни — не знаю. Я не могла больше жить дома, понимаете? Последние пять лет жизни там были еженощные выяснения отношений родителей. Отец приходил сильно на взводе и начинал разборки с мамой по самым разным поводам. Мама кричала, докричаться не могла. Отец — казак, он заводился с полоборота. Бросался на нее, бил. Я бросалась защищать маму.