Лара Галль - Буквенный угар

Однажды попробовала с ней поговорить, спросила — может быть, не стоит так с отцом, может быть, есть и ее вина в этом изматывающем конфликте?… И записана была в предательницы.

Потом просто запретила себе думать, кто прав, кто виноват. Но у меня психика изнемогла вконец. С середины дня начиналось ожидание вечера, скандала, битья, пьяного отцовского забытья…

Он, протрезвев, делался другим. Но не пить уже не мог. Форма анестезии…

Мама, наконец, затеяла развод к моему двадцатилетию, но я уже выдохлась, видеть никого не хотела.

Может, и та моя любовь, первая, была бегством в другую реальность? Почему бы мне было не выбрать более подходящий объект… Впрочем, выбирали всегда меня, а не я…

Много лет спустя я говорила с психологом о моем механизме влюбленности. Психолог спросила: „Что нужно для того, чтобы вы влюбились?“. Я ответила не задумываясь: „Чтобы влюбились в меня“. Чудовищная эмпатия…».

Та, первая моя любовь…

Случившаяся в восемнадцать лет…

Я задолжала ей, а потом вернула долг, написав

После сорока думалось: хорошо бы стать к старости сухонькой и подвижной бабулькой, если уж не дано было умереть молодой.

Не вышло. Тяжеловатая вышла из нее старуха, но хороша, хороша. Не толстая, не грузная, а видная, пожалуй. Да, видная.

Такая, что по ней не чиркнешь жалостливым взглядом, пробегая мимо.

Вот, стара, а глаза хороши до сих пор. Горько-шоколадные. И взгляд — смеющийся и грустный одновременно. Так бывает.

Взгляд — он слагается сквозь и поверх жизни, он — мерцательное сверхскоростное движение из бытия в небытие, и так без конца…

Когда она поняла это впервые?

Вот она, картинка из тех, что живут в памяти всегда.

Девочка стоит перед зеркалом, ей лет пять, не больше.

Ах нет, это не зеркало, а полированная поверхность шкафа.

Девочка видит свое отражение и остро осознает: «Это — я».

Дома никого нет. Позднее утро. Светлый какой-то ужас — «это я».

Словно не помнила она себя до этой минуты, словно ничего не было. Голова кружилась, заполняясь какими-то образами, связями, сквозными линиями, клавиша была нажата, и ее жизнь началась.

Назвала свое отражение собой и отметила, что выглядит симпатичней, когда челка падает на лоб наискосок. Женщина.

Одна из… Одна в комнате. И отражение лишь подтверждает единственность.

Второе воспоминание детства — она и другие.

Смутная стайка девочек обитает во дворе. Слышно, как они выкликают друг друга по именам. К ним не пристать. Еще неясно — почему.

А ей сегодня куплены мелки. Они — цветные, хрупкие, целые. А асфальт вокруг недавно выстроенной пятиэтажки совсем новый, черный.

Девочка рисует, выводит цветами и линиями робость свою, нежность — невообразимой красы принцессу в бальном платье, перчатках, короне. Принцесса хороша — и девочке хочется подарить ее кому-нибудь, и недавно прирученными печатными буквами девочка выводит: «ЛЕНА». Там, в этой стайке, есть некая Лена — пусть ей будет приятно. Построила мостик, уходящий одним концом в пустоту. Послала рисунок-шифр.

Назавтра девочки зовут ее гулять. Возбужденно хихикают, перешептываются, дружным племенем влекут ее туда, где вчера асфальт впитал первый рисунок.

…Принцесса втерта в асфальт белесым прахом, меловой призрак ее взывает от земли, а поверх нарисован громадный квадратноголовый некто, и кишки в его животе лабиринтом, воронкой, ужасом. Жуткий монстр, под ним — имя. Ее имя. Горе, стыд и недоумение — до глухоты…

Девочки были возбуждены каким-то первобытным драйвом. Свидетели чужой инициации… Ритуальная радость: ты — один, а мы посмотрим на тебя, и пока мы смотрим на тебя все вместе — мы есть…

Таким было ее первое унижение.

Ни за что, просто по дворовому детскому вердикту. Просто «не ведают, что творят». Просто месть за ее равенство самой себе.

И совсем не помнились родители в ее детской пьесе абсурда.

Без них было изжито это первое удушающее горе.

Меж ней и сверстниками пролегла пустота. Стали они для нее чудными зверями заповедного леса, заколдованными уродцами заклятой страны…

Сидела в покойном кресле, улыбалась вослед пережитому.

Кофе бы сейчас. Кофейный запах, никогда не совпадавший с кофейным вкусом, выводил свои ноты в ее воображении.

Грея воду, насыпая тонко помолотый, темно-коричневый кофе в белую чашку, думала, как любит она это сочетание белого и коричневого. Оно обозначало ее пределы обитания, это был ее флаг и ее ergo sum.

Нет, ее мир не был черно-белым, но в этом пристрастии к бело-коричневому просматривалась легкая, но неотменимая маргинальность. Она обитала на верхнем и нижнем пределах границ. Ее положение в любом обществе было допустимо невозможное.

А в отрочестве? Подростком — ничего про себя не знала. Даже не очень-то была уверена в своем существовании. Оттого, вероятно и влюблялась часто, тщась этим обрести подтверждение собственного существования.

Но как это обычно бывает с такими девочками, влюбленности высмеивались, бытие не подтверждалось, зависала в невесомости…

Помнится, однажды, лет в тринадцать, озадачилась: хорошая она или плохая?

Спросила у подружки.

Подружка была умна и вполне принадлежала к племени людей, занимала там достойное место и дружбой своей дарила неброско, мимоходом.

Ей вопрос не показался странным.

«Это вопрос на всю жизнь», — сказала она.

Правду сказала, откуда только знала…

Ах, тот, кто генерировал вопросы, там, наверху, сам ждал на них ответов.

Ее жизнь и стала чередой таких ответов: правильных и неправильных, скорых и заторможенных, остроумных и выстраданных, грубых и отчаянных.

Порой — это были отгадки. Порой — просто отмазки.

А иногда — было лучше промолчать в ответ.

Лет с четырнадцати, кажется, ей стали попадаться книги о себе подобных.

Это были кодовые послания — каких-нибудь десять строк шифра для посвященных, рассеянных на сто страниц текста.

От них шел слабый ток, учащалось дыхание и плавились слезами глаза.

Начинала понимать что-то про себя.

Ходила, осененная этим понятым, заглядывала в лица, искала «своих».

Вот эта искательность ее взгляда и отпугивала всех без исключения.

Наверное, это там, наверху, охраняли ее ревностно, стерегли чистоту породы маргиналов, не позволяя ее сильно разбавлять дружбой и схожестью.

Тогда-то она и приняла свою несхожесть.

Приняла ее как некую ущербность, сейчас бы сказала — «генетический сбой».

Исчезла искательность, но осталась виноватость. Снедало чувство собственной нечистоты.

Чувство вечной вины кольнуло, как когда-то давно.

Ишь, живучее…

Тогда, конечно, не подозревала, что проживает в свои первые два десятилетия всю историю мира: от живущей на ощупь гениальной античности, через мраковую повинность Средневековья — к достоинству Возрождения. Такое вот своеобразное осевое время…