Лара Галль - Буквенный угар

Ты родилась через шестнадцать часов. Провела их без воды — это очень, очень долго. Наверное, поэтому ты можешь терпеть столько, сколько приходится. Только плачешь чаще и дольше, чем другие. Наверное, оттого, что помощь, которую могут доставить люди, не подходит тебе по типоразмеру, ну что ж…

(Удивительно, детеныш, что боль, которую доставляют люди, прекрасно вписывается в любой размер, да).

Я, отделенная от тебя, повернула голову и поискала тебя глазами. На столике в родзале лежало несколько младенцев. Только у тебя личико было белым-белым. Ротик был приоткрыт. Ал и устал. Низринутое в жизнь первое мое дитя.

Я помню наше первое противостояние. Тебе было десять месяцев, а ты уже начала ходить. Клумба с душистым табаком была так привлекательна для твоих крепеньких ножек. А я все оттаскивала тебя оттуда. И однажды, занеся башмачок над бордюром клумбы, ты посмотрела на меня. Я сказала: «Нельзя!» — и посмотрела тебе в глаза. Ты задержала ножку на весу и уставилась на меня. Никто из нас не отводил взгляд. Это был момент, который определил мое влияние на годы. Каким наитием я поняла, что победить нужно именно взглядом и именно тогда, бог весть. Но мы смотрели друг другу в глаза, и твоя ножка медленно опускалась, не нарушив цветочный предел. Потом, чтобы укорить тебя, было достаточно взгляда. Зачем-то я иногда присовокупляла крик и слезы. Издержки, детка. Прости.

Когда ты спала, я зацеловывала тебя всмятку. Не спящая — ты была такая недотрожка!..

Я всегда буду любить фотографию, где тебе четыре года. Ты в длинном платье, глаза раскрыты удивленно. Рядом другая малышка — трехлетняя. Твоя сестра. Кроткий ангел, прощающий обиды прежде прошения. Она собиралась заплакать, но передумала. У тебя на запястье надет браслет. Это отнятое у сестры пластмассовое кольцо для режущихся зубок. В этом вся ты. Осознала красоту момента, забрала у сестры слюнявое кольцо — и пристроила его украшением на себя. Спасла кадр.

Как же так случилось, что все твои образы и возрасты сложились в нынешний? Белоликий ангеленок стал золотистой смуглой девушкой. Синеглазой и рыжеволосой. Помнишь, какие у тебя были волосы? Светло-русые. В семнадцать ты покрасила их в черный. Я зажала себе рот рукой, чтобы ничего не сказать. Через полгода мучительных попыток подделаться под брюнетку ты сдалась. Помнишь восемь часов в студии, где два стилиста старались смыть эту шахтерскую черноту с волос? Ты вышла из салона, смущаясь синими глазами и шелковея отвоеванными волосами. Бледно-рыжими. Этот цвет и стал твоим.

Ты мне так нравишься в твои девятнадцать. Мне нравится твоя взрослая душа. Душа, которая умеет болеть и выздоравливать. Слышать и понимать. Душа, которая умеет плакать со мной обо мне, с собой о себе.

Все говорят, что ты похожа на папу. Это верно. Ты любишь его и… снисходишь к нему. Потому что ты — женщина, вобравшая в себя мою инициацию, мои первые опыты жизни с мужчиной, мои неимоверные запросы, мои обломы, мое взросление. А ведь тебе еще предстоит твое собственное становление женщиной… Очень надеюсь, детка, что конфликта опытов не случится. Я больше сил полагала на то, чтобы не навязать тебе ничего, чем на то, чтобы научить тебя чему-то. Так вело меня сердце. Не подвело ли?

О второй дочке — совсем, совсем другой — могу поведать лишь с теми же придыханиями.

Если вас еще не тошнит читать о чьих-то там детях, то вот — извольте.

…Я не знаю, почему она так старательно убирает квартиру.

Почти каждый день.

Почему первой бросается к раковине мыть посуду.

Почему мигом пристраивает в стиральную машинку грязное белье, сушит, гладит, раскладывает по местам…

Почему забирается с тряпкой в самые дальние пыльные уголочки: под кровать, за диваны, за батареи, под холодильник,

стараясь отделить пыль от жизни,

грязь от пола,

словно от этого становится легче ее ангельской душе…

Я не заставляю ее.

Даже не прошу.

Она все и всегда делает сама.

Берет ношу и несет…

Пытаюсь понять — откуда берется «ангельскость» характера, пытаюсь, но тщетно…

Разве что вспомнить все с самого начала…

В тот год мы снимали квартиру на улице Достоевского. Возле фабрики игрушек.

У меня уже была одна дочка, полугодовалая. Был муж.

Не было квартиры, образования, много чего еще.

И вдруг — новость! Вторая беременность!

«Мальчик, — подумала я. — Это точно должен быть мальчик! Петруша. Илюша. Не важно. Мальчик».

Взахлеб обожая первого детеныша, я боялась только одного: смогу ли любить второго ребенка?

О том, что найти квартиру с двумя младенцами очень сложно,

о том, что растить погодков трудно,

о том — на что жить,

где брать,

чем платить -

мне не думалось. Любовь — вечная моя сверхзадача. Чтобы ее хватило на всех…

Нас с будущим ребеночком ввергло в горнило еще до его рождения.

Четко помню тот день — четверг.

Страшно не хотелось ехать в деревню, куда «на солнышко, на молочко» бабушки забрали кохать первую мою дочку.

Цеплялась руками за мужнины плечи, просительно заглядывала в глаза.

Не помогало.

Оставаться в городе было невозможно. С квартиры мы съехали, он дорабатывал до отпуска последние деньки, ночуя у брата.

Черное тонкое индийское платье со сборками под грудью и золотой каймой по подолу, черные сандалии без задников — я была стильной беременной с шестимесячным пузиком. В сумочке рядом с книжкой лежал пакет с первыми вишнями — для вареников. В деревню со своими вишнями — наив городской дурехи.

Автобус летел сквозь зыбкий июльский зной, пассажиры дремали, я читала.

А потом вдруг оказалась скорченной меж полом и сиденьем.

Обняла живот руками.

Куда-то делась одна сандалия.

Кто-то кричал, кто-то рыдал.

Автобус застыл в небывалом поклоне.

На полу возле меня — россыпь неровных стеклянных квадратиков.

«Вишни помнутся», — подумалось мне.

Сразу и не дошло, что дохнула беда. Наш автобус столкнулся с КамАЗом.

В лоб.

Один водитель погиб.

Второму безнадежно зажало ногу дверью.

Автобус ударом отбросило в кювет.

Люди спешно покидали салон через разбитое окно. А я тупо смотрела на маленькую девочку с изрезанным личиком — ее задело брызгами тех стеклянных квадратиков, которые лежали на черном полу возле меня.

Не помню никаких звуков.

В разбитое окно заглянул молоденький священник с трогательной жидкой бородкой. Увидел меня на полу меж сидений и присвистнул. Осторожно вызволил из нечаянной расщелины, помог перебраться через окно (дверь заклинило).

В одной сандалии, мятом платье, но с сумкой и книжкой, я стояла в кучке прибитых людей и молчала. Детеныш внутри тоже по-взрослому молчал.