Лара Галль - Буквенный угар

От напряженного одиночества на лице тогда же проступили отблески внутренней работы, той, что измеряется долями микрона и «омывает» лицо, делает… красивым. Даже теперь, в старости, красивым. Только теперь красота не держит тебя в «режиме ожидания»…

Ах, как в юности ждала событий!

Ей казалось, что вот-вот случится нечто волнующее.

Скажем, вот она стоит, уставясь в ночь, прислонившись лбом к дождю через стекло, но вдруг — через миг — звонок! Это Он! Он пришел!

Бледен и некрасив, капли сползают в ложбинку шеи с его затылка. (Как она видит его затылок — ведь он же стоит лицом к ней?).

У него нет в руках цветов, у него нет слов. У него все силы ушли, чтобы прийти к ней, минуя собственное сопротивление.

И она немеет от этой минуты, она может запросто умереть в эту минуту и не пожалеть об этом.

Вот это — жизнь! Остальное — повинность.

Никто не пришел к ней ТАК.

Люди, облаченные в свою чужую кожу, двигались по своим траекториям, не пересекаясь с ней.

А если и обращали к ней свои иноязыкие знаки, она не принимала это всерьез.

Они — персонажи. Она — неприкаянность.

Вся ее юность — нитка, продергиваемая сквозь ушко боли. Боль осеняла все вокруг нее — болело внутри, и рядом, и вдалеке.

Она тогда полюбила спать и «снить» себе сны. В их зыбкой реальности ей, такой же летучей, было спокойно.

Не любила говорить. Слова были тяжелы ей, они как живые, но раненые, каждое — со своей историей злоупотребления.

Виделось, что вокруг идет нескончаемая игра людей в жизнь. Ее не принимали в эту игру, но она и сама не рвалась — искала настоящую жизнь, как ищут Шамбалу, искала глазами в книгах, сердцем в людях, молила о ней…

А жизнь была рассеяна шифром и кодом повсюду, но верилось в осязательность жизни.

И всегда единственным состоянием, дающим хотя бы видимость связи с людьми, была влюбленность.

Влюбленность как попытка продлиться в жизнь другого, переплестись с ней.

Там, в точках переплетения, возникали силовые поля такой напряженности, что дышать было горячо, искрило и жалило.

Точки переплетения, да…

Сейчас, в покойном кресле, с чашкой любимого кофе в руках, можно поразмышлять о «точках переплетения»…

Интенсивность жизни в этих точках такова, что живешь в нескольких мирах сразу.

А когда влюбленности совпадают — жить вообще невозможно…

Может, оттого нам дается лишь видимость чувств, словно мы читаем книгу о себе?

И снова пишем ее, влюбляясь?

И понимаем со временем, что любовь есть импульс к подтверждению своего бытия. И если уж совсем предельно — форма тоски по Богу…

Вспомнила, как впервые ее впустили в мир тончайших вибраций и токов между мужчинами и женщинами, в это надмирное пространство, носящее условное название «любовь». И флагом над нею реяло «не-одиночество»…

Ей было почти восемнадцать, ему двадцать восемь.

Он был случайно женат уже три года, принесшие ему троих маленьких детей.

А ей носил розы другой — вечно смущенный армянин, шизофреник-хроник. Парень был всегда немного за гранью, она, на свой лад, тоже. Казалось честным влюбиться в него — хоть этим помочь.

Вот тогда, наблюдая за этим обреченным сюжетом, тот, другой, попросил: «Влюбись лучше в меня».

От зова, раздавшегося столь близко, задохнулась… Сама шагнула — или ее перенесли? Очнулась уже непоправимо рядом с ним.

Не стали любовниками, нет. Не касаясь границ табу, бежали по волнам. Такой бег, он всегда «от», но куда, куда?..

Он, отработав двенадцать часов на стройке, находил ее и проживал с ней два часа вне времени и пространства в зоне невесомости, невинности и неведения. Сказки ему рассказывала про дождь и зонтики и еще какие-то, случайно подслушанные, подсмотренные, придуманные.

Исходила счастьем и виной рядом с ним. Царапала строчки, как по коже, по живому: «Любовь, моя пленница бедная, Исхлестана плеткой вины, Кому ты понравишься, бледная, В угрюмом наряде беды. От глаз, безнадежно заплаканных, Усталые тени ресниц… Себя я печальными красками Рисую, упавшую ниц…».

И надеялась, сказочно надеялась на волшебно-счастливый исход, ждала чуда.

Реальность обнаружила утечку и отомстила быстро. Начались разбирательства, укоры, попреки. Общее: «Как?!».

Видеться перестали. Но растерзание общественное и внутрисемейное бушевало еще долго. Одна проживала обрывочные страницы «Дневника умерщвления любви».

Робкая эта любовь вклинила ее в измерения чужой жизни, и та била ее по лицу не глядя, просто мерно катясь по рельсам своей рутины. Любовь не притязала на эту жизнь, но так уж пересеклись пространства…

Вот тогда-то горько поняла для себя: Любовь — жестокий дух, не терпящий воплощений, мстящий за попытки материализовать его стыдом и позором, Любовь — жестокий дух, держащий тебя на дыбе и только в мучительном прогибе, рвущем позвоночник надвое, позволяющий вдыхать его веяние…

Ну вот, кофе выпит, жизнь почти прожита.

Тот год был самым первым взрослым годом. Горьким годом.

В тот год она отказала себе в абсолютном праве на любовь и осталась без жизни, равная самой себе в бездонном колодце…

Боль жгуче корячилась изнутри и снаружи, а она старалась откреститься от реальности соскальзывающими строчками стихов…

Года два как закончился ее хороший многолетний брак. Выросли дети. Выросли и внуки. Два ангела одиночества сомкнулись крылами, наклонили над нею головы, как над крышкой ковчега, хранили — сохранили…

«Одиночество исходит от тебя и возвращается к тебе. Эта замкнутая линия может проходить сквозь многих, многих людей, но все они не прибавят тебе тебя. Ты останешься один. Это проклятие, и это благословение…».

Белая чашка с бархатистым коричневым осадком уютно покоится в пальцах. Простая коробочка дорогих конфет примостилась на столике рядом.

Ее одиночество, как заслуженный дар, как верный страж, как кофейный аромат, витало вокруг.

Кто-то знал, что она полюбит кофе, и закрутил этот острый сюжет с кофейным деревом, со смелым безумцем, поджарившим косточки красных кофейных ягод и сварившим из них питье. В сюжете, как водится, были кофейные интриги, запреты на «дьявольский напиток» и — о, несомненно! — смерти и казни за употребление кофе. Может, она и любила его за эту смесь страданий и косности человеческой истории, которая не могла не наследить в кофейном вкусе…

Жаль, что я не стара, что еще надеюсь…

«…Здравствуйте, Игорь!

Мои друзья, знающие, как муж относится ко мне, говорят, что, когда тебя так любят, это само по себе счастье. „Это именно САМО ПО СЕБЕ счастье“, — думаю я в ответ. „Само по себе“.

Вы говорите, что давно привыкли к тому, что все, за кем Вы могли бы безоглядно пойти на край света, давно и прочно замужем.