Лара Галль - Буквенный угар

На Большой Московской остановил меня как-то жестом вальяжный господин. Был он овален животом, сед и запущен. Пиджак, провисшее трико, шлепанцы. «Я литературный критик», — сказал он с такой интонацией, что я сразу поверила.

«Моя фамилия — ***ский. В Питере осталось всего три литературных критика: ***ов, ***цев и я. Вы обо мне слыхали? Или читали?»

Немного удивившись, что я не слыхала и не читала, он великодушно начал пояснять — что и кто. Но с удовольствием прервался, чтобы ответить на мое «Чем могу помочь?».

Вот тут, вслушайтесь! Он ответствовал: «Хотя бы пятьюдесятью рублями, потому что Верочка меня оставила».

С достоинством принял бумажку, восхищенно оглядел меня, признал редкостной красавицей и откланялся.

О, город, где за подаяние ты — принцесса, за полтинник — редкая красавица, мне ли не любить тебя!

Питерский двор-колодец — это самая настоящая акустическая пыточная.

Окно моей спальни смотрит в квадрат двора.

Днем каменный шурф тих. Иногда лишь забежит пара пацанов, отстреливаясь от «врагов» пластмассовыми пулями. Или забредет ватажка подростков — выпить по банке пива подальше от взрослых глаз.

Обычно я обитаю в периметре кровати, которая только чуть-чуть больше спальни. Шучу.

Кровать эта обширная чуть меньше спальни.

Днем на ней царит ноутбук и ждут очереди на мое внимание: книжка для перевода, книжка «почитать просто», очередной первоисточник по философии, пара отчетов для перевода, пара яблок — набить оскомину, шоколад — сбить оскомину и орешки кешью — в помощь слабым моим мозгам.

Днем здесь мой офис. (А что делать? В детской и гостиной — все занято!).

Когда во двор забредают дети, я появляюсь в окне своего второго этажа и тихо говорю им: «Знаете, вы не представляете, какая здесь акустика».

Они смолкают. «Акустика» их озадачивает. Я не знаю, что им мерещится за этим словом, да и не важно. Это действует — и славно.

Воспользовавшись детским замешательством, я объясняю, что даже тихие разговоры слышны в моей комнате, а крики — тем более. И что я не могу работать на компьютере из-за шума.

Сама удивляюсь, как меня еще ни разу не послали подальше. Всегда все извиняются и исчезают.

Ночью… О, ночью все несколько иначе.

Однажды в полтретьего утра грянул «Кипелов». (Я еще не спала, гуляла себе по Сети, в форумах пикировалась, перевод тянула потихоньку).

Мне нравится Кипелов. Очень. Но звук был ТАКОЙ, словно на концерте. В полтретьего утра!

Я решительно выбралась из подушек и книг. Муж был на гастролях, дети спали. Натянула кардиган на пижамку, бесстрашно спустилась во двор. Ну не было мне страшно, и все тут. Зла была сильно.

Музыка обрушивалась с шестого этажа. Я дождалась паузы и, помня об акустике, сказала тихо и яростно: «Нельзя такую хорошую музыку слушать таким козлам. Которые. Не. Понимают. Что уже полтретьего утра. И люди спят. Дети спят». Помолчала. Было тихо и затаенно. «ДУМАТЬ НАДО!!!» — чуть громче добавила я. И ушла.

Музыка в ту ночь больше не билась о стены. Звучала где-то отдаленными раскатами. Так слышится салют на Дворцовой, если ты живешь километров за восемь оттуда. Это не беспокоит. Это нормальный, даже желанный фон.

А вчера, в последнюю летнюю ночь, мы имели чудную сцену. Просто не могу не рассказать!

Муж мой был на этот раз дома. В четыре утра мы проснулись от тонкого пьяного женского голоса, вязавшего слова с нудной частотой. Он не умолкал ни на секунду.

Мы высунулись в окно — никого. Голос тонко нудел, настойчиво и неразборчиво. Кто-то стоял в длинной узкой арке проходного двора и разговаривал всласть. Звук шел в наше окно, уши, мозги, вызывал удушливое раздражение.

Четыре утра. Можно закрыть окно, стеклопакеты не пропускают звук, но будет душно и жарко.

Послышались шаги. Во двор вошел парень и пристроился было к водосточной трубе — личиком и остальным в стену.

— Эй, — не выдержал мой терпеливый муж, — даже не думай! Здесь люди живут, это же не туалет, в самом деле!

— Это из какого окна со мной говорят? — немедленно откликнулся парень, оборачиваясь на голос.

— Какая разница? — удивился мой муж. Но парень уже нашарил глазами его силуэт и повернулся полностью.

— Хорошо, хорошо, — вежливо сказал он, — я не буду пИсать.

— А это твои приятели там в арке разговаривают? — спросил муж.

— Да, это они там никак не решат — куда идти.

— Скажи им, пожалуйста, чтоб заткнулись, они мешают людям спать. Здесь звук усиливается, и каждое слово бьет по ушам. А люди отдыхают.

— Хорошо, брат! — с энтузиазмом воскликнул непописавший парень.

— Эй, вы! — зычно крикнул он своим. — Заткните свои гребаные хавальники, нах, человеку отдыхать мешаете, нах!

— Все, брат, — обратился он к моему опешившему мужу, — отдыхай, брат, мир твоему дому и всем твоим. Я пописаю во-о-он там, — неожиданно завершил он тираду, указав рукой на противоположный угол двора-колодца.

Я давилась смехом. Муж был печален и серьезен.

— А не заткнулся бы он сам, нах, этот отдыхающий, нах…. в рот, нах?! — неожиданно и звонко вопросил женский пьяный голос.

— Я кому сказал заткнуться, нах? — грозно отозвался писавший. — Допивайте пиво и домой…ять, нах!

— Извини, брат, — это он уже мужу, нормальным голосом, застегивая светлые штаны, — всех благ!

Он поднял руку в жесте «Рот фронт!» и, покачиваясь, исчез в проходной арке.

Голоса еще чуть подребезжали и исчезли.

Другие люди…

Они совсем как я: живут, словно и нету никого вокруг.

Мое укрывательство себя — на грани аутизма — крайняя форма нежелания стеснять кого-то собой.

А они и не удостаивают стесняться кого-то или чего-то.

Живут себе.

Не заморачиваются особо: «Мешаем — уйдем. Не хочешь, чтобы здесь писали, — там пописаем. Мечешься — ободрим. Отдыхай, брат».

Кто он — мой ближний?

И есть ли такая даль, чтобы он стал — дальним?

В этом городе — нет, пожалуй. Как античный космос, он вобрал всех в свое чрево, все — ближние.

Мой чувственно любимый город одухотворяет даже парий, исповедующих «пофиг». Плавит их мутные глаза нежностью.

Я видела, видела сама, как тщедушный мужичок, одетый с шиком уцененного секонд-хенда, вел под руку свою даму сердца.

Дама была хороша. Личиком лилова, высока и статями богата. На голове ее восседал тюрбан из тусклой парчи. Платье, судя по всему, она пошила сама из портьеры. Как Скарлетт.

Эта «возлюбленная пара» подошла к окну жилого старого дома. Оба вперили взгляды на нечто внутри. Улыбки разлезлись на пухлых личиках, редкие зубки стыдливо обнажились. Они тыкали пальцами в стекло, обменивались своими полусловами и просто лучились нежностью, исходили любовью по неизвестному мне поводу.

Проходя мимо, я скосила глаза на окно: там маленький котенок невесомо наскакивал на клубок, изумляясь его неживости.