Лара Галль - Буквенный угар

Жалею, что прогресс еще не зашел так далеко, чтобы люди могли осознанно общаться друг с другом биотоками. Послать сигнал и увидеть картинку. И чтобы тебя увидели. И говорить без слов.

Но кто-то всегда не обращает внимания на прогресс и живет именно так. У Вас так не было?

Ага, значит. Вы увидели из моих текстов, что я готовить люблю?

Ах… И кушать тоже!

Вы так ностальгически описываете мамину еду…

Я тоже очень умею борщ, холодец, гуся…

И тоже всегда пробую что-то новое внести в рецепт.

Однажды я испортила целого гуся, мне вздумалось засунуть в него грейпфрут. Гусь был горьким, как обида.

Хорошо, была еще куча всякой еды, и этот гусь был только поводом для приколов.

Когда ты беспрокольно кормишь всегда вкусным, маленький конфуз только на пользу репутации, он делает твой образ человечнее и милее и дает повод для шуток и воспоминаний на много лет вперед. „А помнишь, как Лика испортила целого гуся?“ — этого хватает на полчаса застольных шуток.

Вы пишете, что у Вас сейчас не хватает энергетики, пища получается невкусная.

Мой дорогой мальчик, все вернется. Еду надо делать для себя!

Еда слишком интимна, чтобы быть поводом для тщеславия. Вдумайтесь, Вы есть у себя всю жизнь до самой смерти. Остальные приходят и уходят.

Я тоже люблю оливье и упорно кладу туда только очень хорошую ветчину, перепелиный майонез, горошек „Бондюэль“ или „Зеленый гигант“. Огурчики разные пробую. Еще немножко горчицы. Иногда намек чесночный делаю, иногда чуть соевого соуса, чуть коньяка в майонез. А Вы? Может, однажды Вы приедете к нам в Питер, я сделаю холодец — прозрачный и густой, о, мой холодец подобен десерту! Сварю борщ — феерию юга, а Вы сделаете свой оливье. И мы будем сидеть, болтать, наслаждаться едой, а потом поедем гулять, смотреть на развод мостов, если это будет не зима. А если зима… Если Сережа будет дома, мы сможем поездить по ночному городу — он диво как красив с новыми подсветками зданий и мостов».

Он и вправду — космос, город, который я называю своим.

…Словно кадр из дурного фильма: машины в три ряда в беспросветной пробке, а он бредет меж стреноженных авто с самодельным плакатом на груди. На плакате написано: «Берегите любовь».

Бумага белая. Буквы черные. Плакатным пером и тушью. Похоже на афишу в сельском клубе, которую написал сам киномеханик, набивший руку на оформлении дембельских альбомов.

Парень миновал нас, я повернула голову — со спины приколот тот же плакат. Словно он знал, что все неминуемо будут смотреть ему вслед.

Это было на углу Фонтанки и Невского, у светофора на Аничковом мосту, где четыре кентавра разлучились сами с собой, образовав четырех юношей и четырех коней.

Теперь каждому юноше приходилось удерживать коня за повод, а раньше они не различали, где начинается один и кончается другой.

«Берегите любовь» — это кентавр.

Это мутант двоих, которому так легко распасться на неволшебные составляющие с поводьями, уздечками, дрессурой, преодолением, понуканием. Список длинен. Впрочем, это только мои фантазии…

Загорелся зеленый. Мы медленно двинулись в лаково-пыльном потоке авто. Я не успела рассмотреть лицо носителя плаката. Но успела подумать: «Он проиграл пари, и это его фант, или он потерял девушку, потому что переспал с кем-то по случаю, она ушла, она умерла, она разлюбила, и теперь парень просто ходит, зажатый меж двух лозунгов из сентиментальных семидесятых прошлого века».

Короткими передвижками ползли машины, и я думала о странности моих отношений с этим городом. С этим живым субстратом. С Питером.

Сейчас он живет во всех моих рассказах. А раньше… Раньше он тянулся ко мне исподволь.

Первый раз я прилетела сюда лет в одиннадцать. Из бедненького детства в гости к маминому брату, чья жена с гордостью говорила: «Мы хлеб в котлеты не добавляем». Дядя шикал на нее, самолично смешивал мне в чашке растворимый дефицитнейший кофе с пятью ложками сгущенки и сурово велел пить и не жалеть. И пирожные из «Севера» привозил каждый день. Водил в Петропавловку, в Эрмитаж, в зоопарк. Но я ничего не помню, кроме того, что дядя не пил, что любил свою единственную дочку — почти мою ровесницу — так, как меня никто в детстве не любил. Он жил для нее. Чем и обрекал себя на ее капризы и злое детское небрежение…

Мой ворчливый кругленький ангел-крепыш…

С тех пор я поняла: мои ангелы живут в Питере. Мне надо только приехать к ним.

И я приехала. И пропитывалась городом исподволь, вбирая в себя не показательные красоты, а некие архитектурные шорохи и судьбы приговоренных к жизни зодчих. Перестукивалась мысленно с тем, кто сочинил эту вывеску: «Гаргантюа. Диетическое меню». Посылала сердечный привет чудаку, запустившему в небо большой гелиевый шар с надписью «Мизантропы и ипохондрики — всем немногим остальным, с любовью!».

Город впитал меня. Не отторг. Даже мелкие бюрократические иезуитства послушно спрятали когти, не цапнув ни разу.

Теперь Он водил меня по плиточным тротуарам центра в свои булочные, кофейни, лавки. Показывал мне: «Смотри, что Я придумал!» Я читала вывеску: «КаЙфетерий ПроКофий». Боже! За что мне дарован сей лингвистический кайф?! Где еще на этом свете есть такое?

Однажды Он привел меня в супермаркет на Владимирском. У входа один парень играл на гитаре и что-то там пел свое, звонкое, со злыми вопросами. А другой парень, лет двадцати, грациозно поворачиваясь, подставлял шляпу прохожим.

Улыбаясь во весь рот, отлично артикулировал скороговоркой: «Положите денежку, пожалуйста, нам на радость, вам на удачу!».

Люди уворачивались, но улыбались в ответ. Нимало не смущаясь, парень умильно склонял голову вправо, прикладывал ладонь к сердцу и желал удачи. Каждому.

Я, шагов за десять, достала деньги и кивнула. Ему.

Подлетел с готовностью, подставил шляпу, вскинул глаза и сказал: «Спасибо, принцесса!».

Боже… Мне сорок лет, во мне будет пудов пять, не меньше. Принцесса! Мама дорогая!

Да я каждый день буду приходить и платить за эту роял-инъекцию! Шутка, конечно. Точно знаю — не принцесса. Королева.

Ходила туда почти каждый вечер за хлебом из «Британских кондитерских».

Замечала, каким одутловатым становится лицо парня. Конечно, он пил. Много.

Клала деньги в шляпу каждый раз. Он начал узнавать меня. Молча улыбался. Молча благодарил.

Иногда у него болела голова. Вечера тогда были темные — ранняя весна. Поэтому я шагала домой и шевелила губами — молилась о нем, о его друге-гитаристе, чтобы не пропали, чтобы вышли на твердую дорогу. А потом они пропали.

Наверное, нашли другое место, или их прогнали.

Но люди, осененные городом, всегда заступают на мои пути.