Лара Галль - Буквенный угар

Шведка, хорошо говорившая по-английски, как, впрочем, почти все местные жители, заинтриговала даже самых кондовых из нашей группы.

«Ну а что, — решили они, — можно сходить. Во-первых, она — псих, сама сказала. Во-вторых, посмотреть шведский дом интересно, в-третьих, она разрешила без спросу проходить к заливу через ее садик за домом. Да, и еще она сказала, что ее история с психической травмой попала в газеты, обещала показать выпуски на разных языках».

Я поплелась с коллективом, потому что по-английски, кроме меня, никто не говорил. А вообще мне психи не интересны. Я и сама — псих.

Народы, погыгикивая, вваливались в просторный холл хорошего дома. Посматривали на висевшие полотна. Локтями в бок друг дружке сигнализировали о своей «нормальности».

Картины их не впечатляли. Какие-то ирисы на белом, ирисы на бежевом, на розовом. В орхидейном изгибе лепестков ирисов мерещились народам клейма и диагнозы этой бедолаги хозяйки.

Я скучала, картины были невзрачны, художница молчала, ждала тишины. Не улыбалась. Просто ждала.

Угомонившись, народы обратили взоры к хозяйке, зазвавшей к себе русско-туристов.

«Когда я выиграла в суде дело против своего начальника, — начала она, вызвав немедленное уважение слушающих, — то купила этот дом, на деньги, выплаченные за моральный ущерб».

Группа остолбенела, озирая хоромы, веранду, сад, вид на залив и эту темноватую блондинку, у которой дрожали пальцы с крупными крепкими ногтями.

Я удочерила ее тут же.

«Что же ты вынесла, детка, — стучало мне в виски стиснутое сердце, — если и теперь у тебя дрожит не голос, а пальцы, несмотря на весь уют и шик, запах свежести с залива и георгины красной стеной в саду».

«Я работала учительницей в школе для слаборазвитых детей».

«Для дебилов», — уяснила для себя группа.

«Директор школы… очень плохо со мной обращался… не раз. Вот, — она показала на газеты за стеклом витринного шкафчика, — здесь все написано».

Слушатели притихли. Не высказывали предположений, не задавали вопросов. Господи, хорошие вы мои, да вы нормальные, оказывается, люди.

Это когда речь о неважном, они бестактны. А сейчас они являли сеанс групповой тактичности. Мне стало почти хорошо.

«Те картины, что вы сейчас посмотрели, — продолжала женщина, — я нарисовала очень давно, задолго до этой… травмы».

Наши молчали, не уточняя. Слушали.

«А потом, после… этого случая, я испытывала постоянную сильную ярость. Я хотела все крушить и ломать, крушить и ломать, крушить и ломать…».

Она с усилием сомкнула рот, наклонила голову резко вниз.

«Мой терапевт посоветовал мне вновь купить краски и рисовать. Без кистей. Пальцами. Или просто красками».

«Как это?» — заинтересовались безопасной темой слушатели.

«Вот», — отдернула занавес художница.

«Вот тут нарисовано пальцами».

Силуэты женщин в томных шляпах. Виды только со спины. Они бредут вперед. У одной указательный палец продет в петельку манто, она волочит по полу вечерний драгоценный мех. Все синее и багровое, синее и багровое.

Линии, проведенные пальцем, толсты, а силуэты легки, вот только идут, идут, а не уходят…

«А вот тут нарисовано красками».

Художница показала нам стеклянные большие пластины.

За стеклом ловцы снов похвалялись добычей.

Я видела слепок того ландшафта, который встает перед взором, когда закрываешь глаза, уже ускользая в сон: фиолетовое с золотистыми брызгами море оплывающих древесных колец. Как хотите, так и понимайте. Я вижу именно это, а вы — другое?

Народу активно нравится этот сюр. Народы хотят знать, как это делается.

«О, — говорит женщина, — это просто! Для этого я вас и позвала. Это может помочь каждому. Когда вам очень, очень плохо, нужно взять стеклянную пластинку размером с две открытки. И выливать на нее разные краски. Тонкими струйками — из банок, толстыми червями — из тубов. Можно сыпать сухие краски сверху, серебряную, золотую пудру. А потом надо осторожно дуть на стекло, чтобы краски растекались, как придется. Затем прижать к стеклу бумагу. И осторожно отнять лист от стекла. Промыть стекло дочиста, вытереть досуха. Просушить лист с рисунком. И прикрыть чистым стеклом. Закрепить его, как рамку. Это ОЧЕНЬ помогает».

Я ей сразу поверила.

Представила, как выдавливаю красный краплак.

Кровь моя и плоть.

Поливаю его белой гуашью.

Мечты мои, снежные, нежные.

Сыплю бронзовую пудру.

Не золото, не серебро — так темновато и полудрагоценно мне ощущается все.

Выдыхаю свою душу в картину тонко, округлив губы, — невесома душа, не дрогнут мои краски, лишь бронзовая пудра частью осыплется, частью вопьется сильней в дорожки красок.

Я возьму стеклянный прототип, покачаю его в ладошках. Погрею чуть. Приложу к бумаге белой. Сильно не прижму. Пусть на ней отпечатается не все. Но что-то пусть все-таки отпечатается.

Отложу бывший белый лист в сторону. Потороплюсь к воде. Смою все чисто.

Будут стекать в белую раковину кровь и вода, и белый сахар мечты, и бронза незначимости.

Вытру стекло белым полотенцем. Пристанут к нему невесомые ворсинки. Пусть.

И сложу я вместе чистое стекло и легкую неправдашнюю печать листа.

И снова всех обману. Никому не надо знать всю правду. Никому.

А потом я увижу однажды вечером в зыбкой моей красковой неправде, что получилась у меня иконка.

Иконка, как в Windows, а вы что подумали?

Я делаю «клик» на иконку и разворачивается картина:

Бог слушает мужчину.

Мужчина от себя устал. Он многажды виновен, не единожды солгав.

Винит себя, что шел по головам, брал, когда хотел, уходил, когда держали.

Он уже назначил себе наказание, приучил себя к звучанию вердикта, к исполнению приговора.

Бог слушает эту повесть не прерывая. Торопиться некуда.

Время, проведенное в разговорах с Богом, в зачет жизни не идет.

«Любовь, — говорит Бог смолкшему мужчине, — ты просто искал любовь. Она порой оставляет следы там, где не бывала. Ты чист предо мной. Я должен тебе. И я отдам».

Этот Бог из моей иконки знать не желает о моих представлениях о нем и делает все наоборот. Боги — они такие.

Да. Так вот. Если вам плохо, возьмите стекло от фотографической рамки, разные краски, лист бумаги.

Ведь дом на берегу залива — не главное в жизни, правда?

Он, конечно, узнал себя, но ворчал, что этот момент портит миниатюру…

А потом, а потом…

Первая болючая боль, первый мой прыжок в неизвестность. Причем выпрыгивала я из себя…

Он попросил прочитать его старый рассказ. На предмет редактирования. Честно предупредил, что в рассказе встречаются элементы эротики. И просил не читать, если я сочту это неприемлемым для себя.