Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

В Риге мы ночевали в общаге же, только не студенческой, а рабочей, там жила какая-то дальняя родня Димона, русские пролетарии-лимитчики в той бедной Европе. Хозяева наши ранним утром убежали на свой завод, а мы, иначе ж никак, пошли посмотреть на Домский собор. Рядом с ним стояло кафе «12 — или 13? — стульев». Как только мы его увидели, то, разумеется, сразу же захотели выпить хваленого их рижского бальзама, зашли — и немедленно сделали заказ. Это был такой как бы кальвадос Ремарка — для бедных. Модный, дорогой, дефицитный, но всё ж хоть как-то доступный напиток — в отличие от волшебного кальвадоса, которого мы не надеялись отхлебнуть.

— Два по 150 ludzu!

— Пардон, это невозможно.

— Как? Нету? Но должен же быть! — я к тому времени прочел израильское контрабандное, на тончайшей бумаге, издание шедевра Венички, и цитаты сами собой выскакивали из меня.

— Есть, но только как добавка к кофе.

— Ну тогда давайте нам 12 кофе с бальзамом. Если можно, котлеты отдельно, мухи отдельно.

— Что? Какие котлеты? У нас нет котлет, только пирожные.

— Ну, в смысле кофе отдельно, бальзам отдельно.

Справедливость — хоть какая-то — восторжествовала: мы получили поднос с кофейными чашками — и по стакану melnais balzams, что и требовалось доказать. Это было прекрасное утро…

Мы выпили и пошли гулять по центру: кругом были (не очень) древние камни почти настоящей Европы, и мы вдыхали ее воздух, который бил по мозгам не хуже бальзама. Было яркое, острое чувство, что мы за границей, в блистающем иностранном мире, а не в дешевом унылом Совке.

Как так получилось? Почему? Что за пропасть такая между нами? Кто нас раскидал по разным ее краям? Местные выглядели так, будто они — актеры и исполняют пьесу из чужой, богатой, ненашей жизни — про что-то такое мы говорили, бродя по городу. Я прожил почти всю свою — на тот момент — жизнь в дикой степи, кругом Гуляй-Поле, я вырос в глубине пролетариата — и вот на тебе, такое! На меня давила новая чуждая натура, эти декорации, выстроенные из тяжелого дикого камня, по картинкам из детских книжек с иностранными сказками — как вот по комиксам снимают полный метр. Всё не как у нас — и это чужое прекрасно! Как странно было думать о возвращении отсюда обратно в дальние края, в серый рабочий поселок с убогими бараками с сортиром на улице! Как это всё причудливо нарисовано на карте страны и жизни!

Мы до вечера шатались по пряничному этому городку, прекрасному и вроде неповторимому, не зная еще, что Европа такими населенными пунктами набита под завязку. Но первый раз — он всегда особенный! Мы в ходе экспедиции как бы теряли геополитическую девственность — вот что случилось с нами тогда.

Вечером, увидев в центре, на улице Ленина — как она теперь называется? — вывеску Vins pagrabs, мы спустились под нее в подвал, в полумрак, а там вместо одноногих, как в пивном стояке, столиков — стояли тяжелые дубовые столы, светили тусклые разноцветные лампы, горели свечки, и вместо теток в грязных халатах суетились пижоны-официанты при бабочках. Ну, чисто театр, кино про Запад, которое, вообще говоря, всё и снималось при Советах вот как раз тут, в Риге.

Мы взяли вина, выбрав что покрепче и подешевле, — и принялись его пить, быстро и довольно жадно. И осматриваться. Через стол от нас сидели две подруги, черненькая и беленькая. Я посмотрел на них без интереса — вот еще, нам надо в эту каменную музыку вникать, не отвлекаясь на баб, которых везде полно. Кстати, слово «бабы» тогда для нас звучало вовсе не пренебрежительно, никакого презрения, напротив — мы за ним прятали свое трепетное, романтическое отношение к капризным девицам, zierlich manierlich, те страшно волновали нас, а сами долго изображали из себя недотрог, которым якобы неинтересно это дело, — прежде чем разрешить тебе, да в первую очередь себе, заняться «грязным», телесным.

Димон, хоть был уже в штатском, смотрел на девок всё еще голодными солдатскими глазами.

— Давай с ними познакомимся, — горячо прошептал он, придвинувшись к моему уху.

— Да ну их!

— Хорошо тебе… Ты — студент. Тебе все дают. В общаге. А я… Томился там в лесу два года. Иногда думал — изнасилую старушку-повариху, а после застрелюсь. Тебе не понять, какой это ебаный кошмар… Когда все время про баб думаешь…

— Ну, так подойди к ним и познакомься.

— Я не могу. Мне страшно. Мне кажется, они засмеются и просто прогонят меня. Давай ты, а?

— Ну хорошо! — мне таки стало стыдно, что я черство отнесся к больной теме, к страданиям своего друга. — А как будем делить? Мне — темненькую! (Я тогда, на том этапе своей сексуальной эволюции, признавал только блондинок, ну, на худой конец, пергидрольных, и хотел для разнообразия обратить внимание на чуждую мне масть.)

— Вот и хорошо! Мне как раз светленькая глянулась.

Как потом выяснилось, «глянулась» — это было не то слово ваще. Потом — когда уже было поздно.

Я встал, подошел к девичьему столику и что-то такое там говорил, импровизировал, удачно — мне даже удалось этих подруг рассмешить, а это означало, что — дадут! Так что я позвал их к нам за стол, они переглянулись — и встали! И пошли! Я нес за ними их стаканы и расставил их так, чтоб блондинкина тара была рядом с моей, а ее подружка чтоб присела к моему другу, раз уж мы их так поделили. Как Сталин с Гитлером — Польшу. Но «бабы — дуры», как мы шутили тогда, при том что на самом деле они казались нам мудрыми и знающими про жизнь всё, что надо, не зря ж они смотрели на нас пренебрежительно, свысока, как на детей — так вот они рассудили по-своему, и это было, как мы все поняли потом, страшной ошибкой. Которую невозможно было исправить. Крах! Титаник! Темненькая, значит, подсела к Димону, с тем чтоб через полчаса глянуть на часы, сделать большие глаза, подхватиться и убежать. А оставшаяся, светленькая, придвинулась ко мне и стала демонстрировать манеры, прекрасно нам известные — по кинолентам, разумеется.

Всё это на «вы», простите-извините, ах, ох. Как раз то, чего нам и надо было. После эта шелуха слетела, Инга оказалась хуторской девкой — простой, вот примерно как мы. Но тот флер экзотики и светских манер продержался какое-то время и развлекал нас, скифов, азиатов.

Надо сказать, что я с самого начала деликатно пытался спихнуть Ингу моему другу, которому она была нужней и казалась ему совершенно прекрасной — после заточения среди примитивных солдафонов, от которых несло протухшим потом, баня ж не чаще раза в неделю.

Мы ближе к ночи расстались с новой подружкой, с тем чтоб назавтра с утра пораньше встретиться с ней в этой ее Европе. Так и вышло. Инга показывала нам всякие модные места в городе, выпивала с нами, закусывала, вздыхала, делала умное и грустное лицо, рассказывала что-то со своим тяжелым акцентом, который, впрочем, в совке тогда казался сексуальным, учила нас каким-то латышским словам и даже, насколько я помню, читала (чужие) стихи, которых потом было немало в ее письмах. Так прошло еще два или три дня, мы пропили все деньги, оставив заначку на билеты. И со всей неизбежностью — какие уж заграницы без финансов! — засобирались обратно в Россию.