Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

Вроде он после всё же понял — что-то, как-то.

В ГДР было замечательное, фантастическое отношение к черным. Люди делали вид, что не замечают цвета кожи, вроде как им это без разницы. Девчонки таращились на этих жгучих красавцев и с удовольствием их пробовали. Родители боялись пасть открыть.

— А, так вы нацисты, что ли? Хотите нам про расовую теорию рассказать? — могли их запросто спросить. После мрачной истории с евреями немцы боялись собственной тени и дули на воду. И так получилось, что в страну привезли тыщи черных красавцев из Африки, они вкалывали на стройках и на заводах. К страшному удивлению этих гастарбайтеров, у них наладилась богатая и веселая личная жизнь, причем даром и без усилий. Девчонки там считались взрослыми с 14 лет, и они имели право веселиться по полной. Ну а че, свободная социалистическая страна.

Велосипед усиленно позанималась с африканцами языком. Ее португальский стал живей и богаче уже через месяц моих наблюдений. Я завидовал ее стремительному прогрессу.

Я как совецкий провинциал думал, что я у Велосипед в койке один такой. Как расист — по крайней мере, тогда я расистом был, но таким либеральным, политкорректным, вегетарианским, не опасным — я не мог себе представить, что белая симпатяга, ну ладно, пусть даже с прыщами на физии, да — сможет вдруг с негром! Взять его за живое и вообще! Но вот… Страшную эту тайну она раскрыла мне между делом, к слову, смеясь. Рассказывая мне историю про подружку, которая вышла за африканца и свалила с ним куда-то в дикую страну. С другом ее красавца Джо.

— Какого такого Джо?

— Ну какого, да того самого. Моего.

— Твоего? Я не знал, что он твой. Ты не говорила.

— Да ладно! Чего тут еще говорить. Ты видел, как мы танцевали?

— Ну, танцевали…

— Всё же сразу видно, из танца.

— Но при чем тут танцы.

— Дурачок. Он лучший из черных, а я их, поверь, немало перепробовала!

— Из черных? Перепробовала? — спросил я севшим голосом. Для меня это было как-то неожиданно. Больно. Я страдал страшно. Такое состояние у боксеров называется — groggy.

— Белые пресноваты, сам знаешь. И бледноваты, хахаха!

— Значит, это не лингвистика была с ними у тебя? — Я был оскорблен в лучших чувствах. Она была, конечно, преступницей. И вполне заслуживала смертной казни.

— Ну так одно другому не мешает. Лингвистика! И она тоже, само собой.

Она глянула на мое убитой лицо. Меня накрыло горе.

— Ой, прости, русо туристо облико морале! Не хотела тебя обидеть. Какие вы смешные, русские. Черт знает что у вас в голове. А уже ж не каменный век на дворе!

(Меркель была тогда студенткой, решений за всю страну еще не принимала, но вот эта тема, что все-все равны и что чужие не хуже своих — пробила ей мозг, точно, еще в ГДР.)

В принципе, я с большим удовольствием тогда реально убил бы свою красавицу, если б была хоть легкая надежда на то, что удастся замять дело. Но шансы на успех, на легкость и свободу, и безнаказанность — я оценивал тогда, в той ситуации, как непозволительно низкие, я стал бы главным обвиняемым… Белый Отелло против черного гарема для внучки эсэсовца… Так что вместо окончательного решения вопроса я пошел только на пьянство и глубокую, глубочайшую лирическую грусть. Мое сердце было разбито, ну и всё такое. Первый раз, что ли? Не то чтоб мы были Ромео и Джульетта, нет — обходилось без, пардон, африканских страстей. Но там же полно нюансов и степеней. И всё нестабильно! Сегодня так, завтра этак, вот только что ты мечтал от нее избавиться без скандала, и вдруг ррраз — и ты ловишь себя на мощной мысли о том что ах не можешь без нее жить! Ну, кто любил, тому не надо разжевывать. Поначалу мы с Марлис дружили, веселились, развлекались и прочее в таком духе, — казалось, не более того. Получали от наших контактов какое-то удовольствие, ну да. Но часто бывает так, что личная жизнь даже на ровном месте накаляется до невыносимого градуса, внезапно, ни с того ни с сего. Сколько уж было — после — фильмов про то, как из банальной темы ровного разврата произрастает ну чисто Шекспир со всеми вытекающими. Просто это сфера жизни такая. Кто был никем, тот (или та) станет всем. Я, выпив 0,7 бутылку Weinbrand за 15 восточных марок, изводил себя, представляя Велосипед в разных позах с черным fucking дикарем (pardon my french). Накручивал себя картинками — как вот она теми же губами, но уже не мне, а чужому постороннему самцу… Грубому животному… Ни стыда, ни совести, ни справедливости, ни манер. Значит, вот она ему то же самое — что и мне, а? А я сам виноват! Зачем я вылечил ее от лесбийства? Когда она уезжала к подругам, елозить с ними, мне было не больно, а смешно, я держался, чтоб не заржать.

И вот — всё было кончено. Я попрощался с ней на полном серьезе — мы ж расставались вроде как навеки, это было сладкое душещипательное страдание — ну так, рассказывать собутыльникам и подружкам, ах как это всё романтично. Да, конечно, она была блядь и подстилка, грязная причем, уж я-то знал, что она вытворяет в койке, эта шлюха, чему-то я и сам ее научил (впрочем, сегодня молодежи уж и не объяснить, что это такое — страшный разврат, они скажут — «ну, секс себе и секс, что вы там себе напридумывали, эх, деревенщина отсталая»).

Значит, в личной жизни случилась катастрофа, уровня такого, что выживают далеко не все, — а мир после этого не рухнул. Крутится-вертится, как будто ничего не случилось. Какое противоречие! Какая вопиющая несправедливость! Ну да так оно чаще всего и бывает. Что ж это за мир такой? Как в нем жить дальше?

Однако же это страдание — раздутое мной же из романтических побуждений — от потери довольно быстро стихло. Отчасти — из-за терапии, которую я себе устроил с не совсем уж черной, это было бы a little too much для меня тогдашнего, но всё же не с белой — с мулаткой. Ну что, сказал я себе со вздохом чуть погодя, они такие же люди, как мы. Это чтоб утешить себя — чтоб ее негры не казались мне оскорбительными. Я врал сам себе и еще врал, что верю в это вранье. Врать себе довольно легко. Это не требует больших затрат энергии.

В конце концов всё улеглось, мне надоело изнывать от мучений, и я, продемонстрировав себе тонкость своей душевной организации, смирился со своей участью. Я узнал позор за собой, но зато я знал и любовь, шалалалала, — как там было в песне про блядь и ее ухажера.

В моей голове шел сложный процесс.

Ну вот, допустим, она блядь… — и что с того?

А может, и не блядь, а просто девчонка веселится, а потом перебесится и станет «нормальной».

Но может же быть и так, что вообще они все — бляди? Да, все — но некоторым удается это скрывать?

И если так, то что лучше — знать или не знать?

А вдруг выяснится, что бляди лучше «порядочных»? Или — что это всё вообще неважно?

В юности я много про это думал, терзал себя. Небось, как и всё пиздострадатели. Это самоистязание я практиковал для того, чтоб найти истину! Какая ерунда нас волновала… К щастью, жизнь тогда вязла свое, мы с Марлис помирились и снова слились в объятиях. Жизнь такая короткая, ну и что теперь, отравлять себе ее остаток? Мы стали не разлей вода как и были до моего сенсационного открытия.