Игорь Свинаренко - Тайна исповеди

В промежутках между нашими молодежными упражнениями мы вели длинные беседы про всякое, неважно про что, главное же — обмен эмоциями, а это куда важней чем обмен любовными жидкостями. Детство, любимые книги, поездки, первый секс и прочее в таком духе, про это щебечут все юные любовники. И вот со всей неизбежностью в одну прекрасную ночь мы с ней споткнулись о наших дедов.

— Мой дед был в России!

— Когда?

— Когда, когда… Тогда. Он сидел в лагере под Тулой.

— А, в плену. В SS служил? — ничего личного и никаких шуток, просто это первое, что лезло в голову.

— Ты что! Как ты мог подумать. В пехоте он был.

— Убивал наших… — подумал я. — Из пулемета косил. Молодых ребят. Вот тварь!

Кто тварь, я сам не мог сразу точно сказать. Или дед-фашист, или его внучка, которая вот не стеснялась ездить в страну, которую жег неким старинным до-вьетнамским напалмом ее дед. Ну то есть не буквально напалмом, но все равно зверствовал же. Это родство моей подружки с фашистом, бывало, портило мне настроение и аппетит. В такие моменты я ловил себя на странном ощущении — русские девки, которые попадались тогда мне на глаза, резко подскакивали в моем подсознательном рейтинге, начинали вдруг казаться заведомо привлекательней чужих. Только потому, что они не иностранные, а свои! Какое ж это было удивительное чувство…

Дедушка-фашист этот не шел у меня из головы. (При том что я, конечно, не исключал, что у какой-то знакомой русской дед мог оказаться власовцем. Или палачом из НКВД. Или маньяком, серийным убийцей…) Я представлял себе старика в немецкой серо-зеленой форме. В каске. Со шмайссером в руках. С закатанными рукавами, вот! Мне казалось, что я прям вижу его отвратную ухмылку. Он уверен в своей безнаказанности, а я с этим ничего не могу поделать…

Мне иногда вспоминалась простая мечта из детства, из нежного возраста: приехать в Германию, искать там фашистов — и казнить их. С детской точки зрения, справедливость бы восторжествовала!

— Ты, сука, убил моего деда?

— Nein, nein, ja не убиваль.

— Убивал убивал! Вот и погибель твоя пришла!!! Думал отсидеться? И внучку твою прибью. Фашистское, стало быть, отродье. И от ваших трупов пойду прочь — с высоко поднятой головой, опьяненный победой. На Белорусском вокзале меня встретят как героя, и потом будут крутить эту хронику в кинотеатрах перед фильмами.

Что-то такое мы, пацаны, думали когда-то. Немец — он и есть немец, грохнуть его, и все дела. Спасибо за это скажут. Люди доброй воли. Вот такая мысль времен раннего детства выскочила из глубин сознания. Уж не помню, удивился я тогда или нет. Но, конечно, это переживание показалось мне немного странным. Как ни приятно убивать врагов — думал я ни с того ни с сего, — но, с другой стороны, всё ж лучше make love not war.

Мне казалось, что наши, совецкие, смотрят на меня с холодным осуждением. Как мне, кстати, понравилось это словечко «наши», которое выскочило само собой, а? Наши. Ах вот как — «наши».

И таки да, я помню, как на меня смотрели соседки Марлис в русской общаге… Да, когда я отучился в Рейхе и вернулся в Союз, она поехала ко мне. Для этого как-то там протырилась в совецкую аспирантуру.

И вот во взглядах русских я читал примерно такое:

— Ну что, полицай ты этакий! С фашисткой связался! А мы тебе нехороши. У нас не у всех есть парни, между прочим. Дрочим с тоски… Гад ты, и всё, после этого. И больше никто.

И еще одно было у русских девок переживание. Там, на этаже, было штук шесть сортиров. Немки вероломно, без объявления войны, оккупировали один — и врезали в дверь замок. Я брал у них ключ, идя до ветру. Там внутри было странно: чисто, лампочка на месте, бумажный дефицитный рулон. Полотенце. Всегда было мыло — в сетчатом таком мини-мешке, чтоб не скользило, не вылетало из рук.

— Что ж вы захватили туалет! Он ведь для всех! Как это — нам нельзя туда ходить!!! Замок врезали! Не имеете права!

— Так и вы врежьте! Вон еще пять сортиров стоит с перегоревшими лампочками и без стульчаков.

Аргумент немок нашими не принимался. Все люди равны! Всё — общее! Я же был как бы обвинен в пособничестве фашистам.

Немка в Союзе — это уже не то, что она же в Рейхе. Это уже не голый амур-тужур, не всё как у всех, а — экзотика, романтика, импорт, дефицит, в том смысле, что иностранка — это было круто, ну, тогда так считалось с этой стороны занавеса. Мы где-нибудь в буфете кинозала шпрехали с моей немкой на ее Mutterschprache, чтоб никто не мог подслушать нашу болтовню, так публика настораживалась, косилась на нас. Странно — человек только что же говорил с буфетчицей на чистом южном диалекте с хорошим фрикативным «г» — и вдруг на тебе, уже выёбывается чисто иностранно! Фокус, жульничество, оборотень какой-то, а? Нехорошо это, неправильно, лучше б он как все, как люди… Я же был как бы д'Артаньяном с его мадам Буонасье, ну или был я господином Никто, болгарским тогдашним, с нашего берега, эрзацем заморского, через Channel от нас, — Джеймса Бонда. Неким похитителем прекрасной Елены. Буратино, который уболтал экзотическую, не как все, с ее-то мастью да с ее нерусским именем — Мальвину (еврейка, небось?). Мудрый путешествует и познает мир, не выходя со своего двора, ну вот и я по этой китайской схеме учил диалектику не по Гегелю.

И вот у нас с Марлис в Союзе это всё тянулось и тянулось, наматывался уже снежный как бы шар, чисто как для снеговика. Как-то она сказала, что скоро приедут ее родители, они страстные туристы, а тут такой повод: дочка в дальних краях учится! Я пропустил эту инфу мимо ушей. Приедут — ну и приедут, мне-то что. Я помнил какие-то смешные и трогательные истории про ее стариков. Была байка про то, как они зачали Марлис. Папаша держал себя в руках и вынул до того как (ему удалось то, что они там называют aufpassen), а через полчаса заехал по второму разу. Молодые и не думали, что в засаде с первого захода таится тевтонское семя, сметающее всё на своем пути, — и вот вам, пожалуйста, внеплановое зачатие! Каково это было пережить немцам, привыкшим всё рассчитывать наперед…

Когда старики приехали, в какой-то из вечеров я был приглашен на скромный, но торжественный ужин. «Теща с тестем» оказались милыми люди. Цирлих-манирлих, салфетки, вилки-ножики, сладкие улыбки, предупредительность и деликатность. Они, люди воспитанные, старательно артикулировали, никакой скороговорки — чтоб я, иностранец, всё понял и не испытал неудобств. Гражданский мой тесть поднял дежурный тост за мир и за всё хорошее и под это дело выдал казенную гэдээровскую фразу: никогда больше с немецкой земли не должна изойти война. Это всё виноватым он голосом, мне даже стало немного жаль тостующего. И я решил его утешительно похлопать по спине:

— Ну ты-то при чем тут? Ты ж не воевал.