Юрий Мамлеев - Том 4. После конца. Вселенские истории. Рассказы

И Сазонов довольно бесцеремонно подскочил к Анатолию Дмитриевичу. Тот был растерян, как потерявшая ум лягушка, и молчал. Сазонов сам маленький, плюгавенький, с изгибом, наклонился и стал шептать. По мере того как он шептал, лицо Сухарева становилось похожим на маску ужаса.

Сазонов отпал, а Анатолий Дмитриевич, выпучив глаза, смотрел на него, пытаясь что-то уловить.

— Не соображаете ничего, Толя, — заметил Сазонов. — Выводы, выводы надо делать… Включите наконец свой ум.

Но Сухарев об уме позабыл.

Тогда Сазонов решил окончательно добить его, точнее, сдвинуть с места, ибо Анатолий Дмитриевич был в каком-то застывшем состоянии, словно полумертвый бегемот.

— Кофеечку-то у тебя не найдется? — сначала по-домашнему спросил Сазонов.

— Потом, — туго выговорил Сухарев. — Потом, Валера, потом.

Сазонов улыбнулся и начал, удобно рассевшись в кресле. Сам он чуть не утонул в нем и смотрелся в кресле, как доисторическая птица.

— Так вот, Толя, — произнес Валерий Дмитриевич. — Мы с вами отлично знаем, какое значение в нашей подпольной жизни имеют сновидения, — не приведи бог… Иной раз символика бывает устрашающая… Когда явь, такого не бывает, тут просто стукнут чем-то весомым по башке, и все. А здесь символика, которая может иметь отношение даже к нашей будущей загробной жизни.

— И что?

— А то, Толя, — и Сазонов подмигнул Сухареву, — что меня последние два года преследует с периодическим, но упорным постоянством один сон. Неприятный очень, мягко говоря… Я где-то в поле, бесконечная ширь, не поймешь, день или ночь, и вдруг на горизонте восходит нечто…

Сазонов бросил быстрый взгляд на Толю и с удовольствием заметил, как тот до неприличия побледнел, именно тогда, когда Сазонов произнес слово «нечто».

— Да, Толян, — развязно продолжил Сазонов, — это не была луна или солнце и тому подобное… Это было именно нечто, тоже шарообразное, видимо, но ужасающее… Дело в том, что определить, что это такое, было нельзя, потому что это нечто не восходило полностью, а только слегка поднималось над горизонтом каким-то своим краем… Точно какая-то сила, я думаю, благодатная, сдерживала это жуткое восхождение… Ибо я чувствовал, что если это нечто взойдет над миром, то будет конец. Конец всему. А причиной этого конца будет ужас, только ужас, а не действие, абсолютный ужас, исходящий от этого нечто, от этого восхождения… Состояние ужаса, вроде бы беспричинного, но несоразмерного, абсолютного, ожидание чего-то немыслимого разрушит мир, разрушит любое живое существо. И я, который вижу этот так называемый сон, тоже умру от ужаса, во сне, не имея сил даже проснуться… Бац, и все уходит в пропасть… Но этого не случается. Каждый раз, когда, кажется, оно вот-вот взойдет, что-то останавливает этот восход… Вот так, Толя.

И Сазонов взглянул на Анатолия Дмитриевича и ужаснулся. Его нельзя было узнать. Он махал руками, как беспомощный, толстенький ребенок и, — что Сазонова поразило больше всего, — пищал. Пищал почти по-детски, и Сазонову показалось, что у Толи слезы текут из глаз. Сазонов обеспокоился.

— Толя, Толя, что ты?! — вскрикнул. — Ведь оно не взошло!

Толя, прекратив махать руками, вскипел.

— Валера! — завизжал он. — Ты должен все объяснить! У меня то же самое!

— Необъяснимое не поддается объяснению, — печально ответил Валерий.

Сухарев вскочил. И забегал по комнате, как пойманный слон. Упал стул.

— Толя, Толя, да успокойся ты!

Но Сухарев продолжал визжать.

— Толя, Толя, хочешь, я тебя развеселю?! — спохватился Сазонов. — Однажды у меня мелькнула мысль, что это нечто на самом деле моя собственная рожа… Да, да, моя рожа, но жуткая, чудовищная, выражающая мою собственную темную, мрачную сущность. Хи-хи… Помнишь стих:

Но Сухарева упоминание о «собственной роже» не развеселило. Он уже не визжал, но полубредил.

Сазонов сразу хватился за бутылку коньяка, она ютилась где-то в шкафу. Достал. И заставил своего Толяна выпить полстакана не закусывая. И сам выпил.

— Хорошо сидим, Толя, — обратился Валерий к Сухареву, почувствовав тепло внутри.

Сухарев будто бы успокоился и стал выглядеть логичным.

— Валера, расскажи, в чем дело. Я требую. Меня интересуют до боли эти жуткие совпадения…

Сазонов выпучил глаза.

— Да что тут объяснять, Толя, тут все ясно, нечего рассказывать… Неужели ты не понял? У нас одна душа, одна личность, нас не двое, мы — одно лицо фактически. Единая личность, единая душа, но два разных тела, и все. Такое бывает. По-моему, в древних мистических текстах об этом писали… Редко, но бывает.

Но реакция Анатолия Дмитриевича на объяснение, впрочем, относительно мудрое, оказалась непредсказуемой. Он стал швыряться предметами. Полетел на пол графин с водой, стаканы и прочее, и прочее…

Сазонов, пытаясь его угомонить, стал причитать:

— Толя, вспомни повесть «Нос» нашего великого Гоголя… Что там в финале? То же самое: редко, но бывает… Дорогуша, вспомни!

Но «дорогуша» не внимал. С отвращением, но и ужасом он поглядывал в лицо Сазонова, боясь увидеть там самого себя. Слегка повизгивал. А потом сказал:

— Валера, мне дурно. Уходи. Сейчас должна прийти Вероника.

Сазонов плюнул с досады, хмуро посмотрел на Толю и ушел. Когда уходил, уже за дверью, слышал грохот падающих предметов. Видимо, Сухарев не дремал…

Городская психиатрическая клиника, уважаемая в Москве, широко раскрыла свои двери перед Анатолием Дмитриевичем. Его, мягко говоря, чуточку шумного, привезли поздно вечером и разместили в двухместной палате. Но он оказался там один, никакого соседа не было.

А наутро явился сам Валерий Дмитриевич, но не в качестве гостя, а в качестве сумасшедшего.

— А вы-то как сюда?.. — обомлел Сухарев.

— Толя, — убежденно ответил Сазонов, располагаясь на своей кровати. — Неужели не ясно: куда вы — туда и я. Ничего страшного, побудем психопатами и вернемся…

У Сухарева что-то сдвинулось в сознании, но потом встало на свое место. Он сразу вдруг поумнел…

Дверь распахнулась, и вошел главврач. Сзади — сестра-хозяйка.

— Милые вы мои! — воскликнул главврач. — Воробушки!

Подошел и чмокнул в лоб сначала Сухарева, а потом Сазонова. Обернулся к сестре и выпалил:

— Катя, самовар, самовар неси! Вот на этот столик… Пусть ребята чаевничают с утра.

И главврач стремительно, даже пугливо, скрылся…

Через минуту Катя внесла в палату огромный, разукрашенный под старину, электрический самовар.

Семья Анисиных жила странно. Местопребывание их — Москва, неказистая многоэтажка, район — средний, так себе. Время текло то быстро, как на войне, то медленно, как в медвежьей берлоге. Но наступал уже 2011 год, «год бессмысленный, трудный и кровавый», — так уверяла Анисиных соседка Вера Ильинична, увлекающаяся незримыми науками.