Алиса Чопчик - Изгои

Отец тоже встал, вглядываясь в мельтешащие фигуры.

– Никуда не уходите, – продолжая сверлить взглядом выживших, сказал он.

– Джанан, как ты думаешь, с ним все в порядке?

В воспоминаниях вдруг вспыхнул образ Хабиба, как он пытался удержаться на плаву, и лицо его было белым, а глаза красные и опухшие, будто бы он задыхался. Я не была уверена, видела ли я его таким, или эта кошмарная сценка – лишь проекция моих опасений.

По телу прошла мелкая дрожь.

– Конечно, он же всегда был рядом с нами, – как будто бы издалека услышала я свой голос.

Отец пришел спустя десять минут. Он выглядел задумчивым и даже немного потерянным.

– Ты нашел его? – Иффа снова вскочила, обеспокоенно глядя на папу. – С ним все в порядке?

Отец уставился на нее бездумным взглядом и некоторое время молчал, словно не расслышал вопроса, а потом коротко ответил:

– Да. Да, все хорошо.

Перед глазами опять возник Хабиб, его руки, в агонии бьющие о поверхность моря, точно цепляющиеся за последние секунды жизни.

– Он утонул, – подумала я с хладнокровием и чувством необратимости. – Он утонул на моих глазах, а я забыла это. Как странно.

Сын Хабиба не дождется папы: море заглотило его вместе с мечтами, и он захлебнулся надеждами – губительными для таких неприкаянных и отчаянных как мы.

В центральном порту был оборудован небольшой лагерь. Десяток палаток заполонили весь берег. Мужчины сидели на складных стульях, разглядывая море, и о чем-то спорили. Женщины возились с детьми, вывешивали сушиться одежду на натянутую вдоль забора проволоку. Хор голосов сливался с шумом моря.

Чтобы попасть в Афины, нам нужно было пройти обязательную регистрацию. Очередь казалась бесконечной. Мысли круговоротом сменялись одна за другой, ведя в дебри сознания и унося прочь от скучного ожидания.

– Это хорошо, что сейчас середина декабря! – мужчина впереди нас обернулся с кривой полуулыбкой. – Представляете, каково было людям летом? В эту адскую жарищу! Я слышал, женщины и мужчины падали, будто костяшки домино, друг за другом. Невыносимые условия!

Он отвернулся, затем снова обратился к папе:

– В этом мире больше не осталось сострадания, честное слово! Каждый заботится о своей шкуре. Может, это и правильно. Но наживаться на чужом горе? – беженец покачал головой в неодобрении. – Взять хотя бы лагерь "Заатари". Слышали о нем? Вот я там прожил год. Я слышал, что в тюрьмах бывают условия лучше! Но дело не только в условиях, если бы! Часть еды, что была положена нам бесплатно, забирали какие-то отморозки и продавали нам же втридорога! А какие деньги просят контрабандисты? Нет-нет, так нельзя! Это война… война против сострадания и сочувствия, против всего человеческого!

Папа молчал, а мужчина продолжал говорить, будто с самим собой.

– А вы знаете, как нас называют в Европе? – чуть погодя, спросил он. – Новыми варварами! Нет, вы слышали такое? Они намекают, что мы разрушим их Евросоюз.

Беженец в презрении махнул руками и покачал головой.

– Да как можно разрушить то, что уже разрушено? Гомосексуалисты, проститутки, распущенность, эта их губительная, тотальная свобода – Аллах покарает всех этих неверных, помяните мои слова.

Мужчина плюнул на пол, переступил с ноги на ногу и нервно повел плечами.

– Не нужны мне эти подачки от них! Ничего не нужно!

Папа вдруг заговорил, и я удивилась, услышав его голос:

– И все-таки, ты ешь более-менее сносную еду, потому что они дали тебе деньги. Ты спишь в более-менее сносной кровати, потому что они тебе ее выделили, и ты находишься в безопасности, потому что они тебя приютили.

Беженец молча уставился на папу, покачал головой, будто не веря своим ушам, затем кивнул в задумчивости и отвернулся. Оставшееся время он больше не заговаривал с нами.

Наконец, спустя восемь часов, очередь дошла и до нас. Я зашла первая. Несколько человек стояли около стола, о чем-то переговариваясь. Напротив них было два стула, камера, свет и оборудование для фотографирования. Заметив меня, все замолкли, а после попросили присесть.

Со мной разговаривали вежливо, хоть и равнодушно, точно перед ними был не человек, а очередной предмет на конвейере, который вскоре сменится другим, и так до бесконечности. Прочее я помню смутно. С меня сняли биометрические данные, сфотографировали и завели личное дело. Вопросы сменялись, едва я отвечала. Наверняка, как только я вышла, они забыли обо мне.

Вечер уже успел завладеть небом. Луны не было видно, и только звезды освещали море. Поднялся ветер, холодный, непостоянный. Он то затихал, то вихрем толкал в спину, путал волосы и забирался под одежду. Тело дрожало от усталости, так хотелось спать, что в глазах потемнело, а звуки стали громкими и отдаленными, будто я проваливалась в сон.

Меня направили в медицинскую комнату, а позже выдали свежую одежду. Я ждала на берегу, пока моя семья пройдет те же процедуры, и глядела на небо, особенно звездное в ту ночь. Пролетело несколько самолетов, светящихся красными огоньками.

Когда регистрация осталась позади, нам выделили палатку. Мы с Иффой забрались под одно одеяло. Все тело ныло и болело, но теперь эта боль казалась приятной. Мышцы постепенно расслабились, сердце замедлило ход, и веки стали тяжелыми, будто их кто-то специально придерживал, не давая разомкнуть глаз.

– Почему ты смеешься? – спросила Иффа сонным голосом.

– Это от усталости, – ответила я, продолжая посмеиваться.

– Мне от усталости хочется расплакаться, а не смеяться.

– Теперь самое страшное позади, Иффа. Плакать уже поздно.

Иффа что-то ответила, но ее голос прозвучал откуда-то издалека, прочие звуки вскоре тоже затихли, и я уснула крепким сном.

Билеты на паром до Афин стоили нам двойную цену. Сотни беженцев толпились в порту, в ожидании отплытия. В воздухе витало чувство предвкушения, словно бы мы все переходили на какой-то новый уровень нашего "путешествия", словно бы в Европе должно было быть меньше страданий, меньше страха и лишений.

Это было совсем не похоже на то почти смиренное ожидание смерти перед отплытием на остров. Паром внушал доверие. Чтобы его разглядеть, нужно было запрокинуть голову, переводя взгляд от носа судна до кормы. Разве такая громадина может потонуть?

Сесть в полусгнившую лодку теперь казалось мне безумной идеей. И как только мы пошли на такое?

Мы стояли на палубе, пока паром медленно плыл, прорезая носом море. Вода пенилась у его бортов. Это железное судно будто подчинило себе стихию, усмирило ее. Не желая поддаваться, поднялось несколько волн, но паром преодолел их, не заметив вовсе.

– Вы тоже приплыли на Родос с Египта? – мужчина, стоявший рядом с папой, внимательно посмотрел на него, склонив голову. – Меня зовут Самир.