Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Недомерок, очевидно, считал так же и смотрел на себя в зеркало с ужасом, а продавщица усмехалась его нелепому виду и притопывала от нетерпения ногой.

Волосы у нее были неестественно золотого цвета (как у Светки Комковой перед отъездом в Баку) и все в мелких завитушках.

«Это сколько же папильоток надо накрутить, — мелькнуло у меня в голове. — С ума сойти!»

— Не горбись, Масик! Шикарно! А рукава — это ничего, подвернем.

— Куда вы их подвернете, дама? — вскинула тонкие брови продавщица. — В манжетах вся красота, они на резинке, видите? За них и платите.

— А покороче у вас нет?

— Нет. Берете?

— Мы думаем.

— Думайте быстрее, тут очередь... — продавщица кивнула на нас.

— А покороче нет?

— Повторяю: нет.

— А подвезти не обещали?

— Обещали.

— Когда?

— Завтра.

— Мы придем к открытию.

— Приходите. — Крашеная буквально выдернула куртку из рук мамаши и торопливо понесла в подсобное помещение.

— Своим хочет отложить! — шепнула мне Лида и бросилась наперерез. — Одну минуточку, товарищ продавец, можно и нам тоже примерить?

— Попробуйте, — поморщилась та и с раздражением протянула нам куртку.

Почему они так не любят покупателей? Я вот недавно прочитал книжку «Приключения заморыша», про жизнь дореволюционного мальчика. Раньше продавцов в лавках называли приказчиками. А почему? Потому что они все время кланялись и спрашивали посетителей: «Чего прикажете-с?»

Лида схватила куртку, помогла мне надеть и застыла от восторга, а я сразу затосковал. Повторяю: терпеть не могу новые вещи! В них чувствуешь себя так, словно на тебя надели дурацкий колпак. А попробуй выйти в обновке во двор — ребята сразу обсмеют и захихикают. В раннем детстве для таких случаев даже специальная дразнилка имелась: «Воображала хвост поджала от немецкого кинжала!» Теперь же просто посмотрят с презрением и обзовут стилягой, пижоном или фраером. Нет ничего лучше старой, доброй, штопаной-перештопаной одежды! В ней, если лезешь в плиты, думаешь о том, как лучше спрятаться от «белых», забившись в щель, а не о том, что тебе будет за порванное или измазанное новьё.

— Как влитая! — ахнула Лида.

Я, морщась, посмотрел в зеркало и увидел там человекообразного попугая отвратительно желтого цвета, да еще с прозеленью.

— Неплохо! — благосклонно кивнула продавщица.

— А сколько же стоит? — превозмогая ужас, спросила маман.

— Двенадцать рублей шестьдесят копеек.

— Ско-олько?! Почему же так дорого?

— Импорт. Чехословакия.

— Как на взрослого...

— А разве он у вас маленький? Решайте! Последняя осталась. Отложили, но не пришли.

— Последняя? Выписывайте! — чуть не плача, приказала Лида.

Обычно она жутко колеблется, разглядывает облюбованную вещь как болячку, страдает, уходит из магазина, потом возвращается. Для нее принять решение о покупке — это как совершить подвиг, это как броситься на вражий дзот! Но есть, есть одно волшебное слово, которое заставляет Лиду мгновенно выхватить кошелек и метнуться в кассу. Это слово — «последний». Ну а потом словно прорывается невидимая запруда и, если еще остались какие-то деньги, начинается настоящая эпидемия покупок.

— А штанишек на мальчика у вас не найдется? — мечтательно спросила моя разрумянившаяся маман.

— Вы о чем, девушка? Какие штанишки? У вас абсолютно взрослый ребенок. Женить впору. Есть одни техасы вашего роста, отечественные, но стильные. Мы даже сначала подумали, импорт! Кто-то выписал, но два часа уже прошли.

— Несите!

Кудлатая сбегала и вернулась с брюками неестественно изумрудного цвета, да еще простроченными желтой ниткой.

— Вы поняли? — со значением спросила продавщица.

— Еще бы! — Лида даже пошатнулась, как от второго фужера шампанского.

— Видите, строчка подходит к воротнику и манжетам? Комплект!

— Невероятно! — закивала моя безумная мамаша, гладя желтую строчку; ее щеки покрылись клубничным румянцем восторга.

— Мерь немедленно! — мужественно глянув на ценник, приказала она.

Я зашел в кабинку, снял свои любимые, видавшие виды техасы и с ненавистью надел эти жуткие, как у интервентов, портки. В зеркале возник все тот же человекообразный попугай, но теперь еще и с зелеными ногами. Господи, так издеваться над советским ребенком! Но я знал свою мать как облупленную, знал, за что страдаю, поэтому вышел из кабинки с вежливо-покорным лицом, как у манекена на витрине.

— Какой у вас сын дисциплинированный, — польстила продавщица. — Тут некоторые такие припадки с истериками закатывают!

— Потрясающе! — всплеснула руками Лида. — Вот спасибо! Вас как зовут?

— Нина.

— Меня — Лида. Ниночка, сюда бы еще рубашечку веселенькую...

— Есть! — воскликнула кудлатая, впадая в азарт, похожий на тот, который охватывает, когда играешь в кости на пистоли.

Нина тоже увлеклась превращением обычного отечественного ребенка в какого-то малолетнего иностранца. Она куда-то сбегала и принесла рубашку цвета вчерашнего какао, но не в клетку и не в полоску, как у нормальных людей, а исполосованную разноцветными квадратами, треугольниками, ромбами, будто это учебник геометрии Киселева.

— Абстракция. Последний писк западной моды!

— Вижу! — сомлела секретарь партбюро маргаринового завода.

— С длинными рукавами нет, только с короткими. Зато расцветка интересная. Прибалтика шьет.

— Да, Рига — почти заграница.

— Вы были в Риге?

— Приходилось. По работе. И хорошо, что с короткими. Мы едем на юг!

— Счастливые, — вздохнула продавщица. — Ну-ка, примерь! Как тебя зовут?

— Юра...

— Померь, Юра! Все девчонки твои будут.

Я снова пошел в кабинку, сердито думая о том, зачем мне «все девчонки» и что я буду делать с ними, если с одной Шурой Казаковой уже запутался: она то хохочет, то плачет, то дает ни с того ни с сего пощечину... Рубашка была впору, но в сочетании с курткой и штанами превратила меня в окончательного Дуремара.

Когда я вышел из кабинки, Лида и Нина буквально застонали от восторга:

— Прямо сейчас на показ мод! Пьер Карден! — причитала продавщица.

— А сколько стоит ковбоечка? — озаботилась маман.

— Недорого. Три восемьдесят, — глянув картонный ценник, висевший на нитке, продетой в петельку, ответила Нина. — Берите, потом жалеть будете!

Лида, закатив глаза и шевеля губами, стала загибать пальцы. Наличность она всегда считает в уме, так как давным-давно, через месяц после свадьбы, получив зарплату, моя задумчивая маман пошла в ГУМ покупать кофточку, вынула из кошелька пятьдесят рублей старыми, а выскочивший неизвестно откуда цыганенок вырвал и убежал. Тогда-то Тимофеич впервые и назвал ее кулёмой.

— Укладываемся. Выписывайте, Ниночка, всё!

— Муж-то ругаться не будет? — улыбнулась продавщица и попала в самое больное место.