Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Когда я спросил бабушку Елизавету Михайловну, зачем нужен черный ход, она ответила: раньше, при царе, чистая публика попадала в квартиры через парадный вход, а кухарки, истопники, лакеи проникали через дворик, карабкаясь по узкой и крутой лесенке.

— А почему она называлась черной? — допытывался я.

— Ну как тебе сказать... Там прачки грязное белье забирали. Помои выносили. Нищие и богомольцы за милостыней оттуда заходили.

— Какие нищие? Как на вокзале?

— Примерно. Но их тогда было гораздо больше, особенно богомольцев и ходоков...

— К Ленину?

— Ленина еще не было. Они шли издалека. Порой поистратятся — поесть не на что... Вот и христарадничали.

— А зачем шли издалека?

— Ну, как тебе сказать... Начальству пожаловаться...

— На эксплуатацию?

— Пожалуй... Шли к чудотворному образу приложиться. К Владимирской Божьей Матери в Толмачах, например...

— И напрасно! — заметил я, вспомнив фильм «Чудотворная», в котором пионер Родька утопился из-за иконы. — А богомольцы в черном ходили?

— Как правило.

— Вот поэтому-то и лестницу черной назвали.

— Возможно, но я так не думаю, — ответила бабушка, с интересом глянув на меня. — По ней еще поднимали провизию и дрова для печек, а потом выносили помои и золу. Зола какого цвета?

— Черного.

И в самом деле, в каждой комнате казаковского дома имелась выложенная изразцовой плиткой, уходящая под самый потолок печь с чугунной дверцей внизу. Я там прятал конфеты от прожорливого Мотьки.

— Наконец, Юрочка, в те времена не было клозетов, и по черной лестнице выносили «ночную посуду». Во двор рано утром приезжала большая бочка на колесах, запряженная лошадью...

— Говновозка? — уточнил я.

— Юрочка, старайся избегать таких слов! Ты же воспитанный мальчик! Надо говорить «ассенизационная бочка». Хорошо?

— Хорошо.

Я вспомнил утреннюю очередь в общежитии и вообразил старинную, бестуалетную Москву. От Кремля до Разгуляя и даже до Измайлова у всех черных лестниц стоят сотни бочек, запряженных битюгами, и тысячи смущенных людей, опустив глаза, выносят из квартир ночные посудины, напоминающие огромные глиняные кринки с обливным горлышком. Каждый бросает в тарелочку свой грошик и, морщась, выливает содержимое горшка в бездонную бочку. «Следующий!» — командует кучер-ассенизатор.

— А уборную к нам сюда уже при советской власти проложили? — не унимался я.

— Нет, еще при царе, — ответила бабушка Елизавета Михайловна.

В самом деле, туалет в квартире Батуриных старинный, с узорным чугунным бачком, поднятым под потолок, на цепочке свисает латунное кольцо, сияющее от частого употребления. Если за него дернуть, вода с высоты по трубе, обметанной каплями, устремляется в унитаз с ржавой промоиной посредине, клокоча при этом так, что слышно в комнатах.

Изнутри к двери веселый Нетто прикнопил красочный плакат, на нем как живые нарисованы шмат мяса, яблоки, огурцы, картофелины, буханка хлеба, луковицы и две бутыли молока. А над всем этим изобилием красными буквами написано:

Вот что можно купить

взамен одной бутылки водки!

Сбоку от унитаза на вбитый в стену штырь нанизаны аккуратные куски газеты, каждый размером с горчичник. Коротая время в уборной, я иногда пытаюсь догадаться, что означают буквы, отрезанные от крупного газетного заголовка. Например: «...ШЕ ЗНАМЯ СОЛИ...» Но поскольку заголовки в газетах всегда похожи друг на друга, понять, по правде говоря, не так уж трудно: «ВЫШЕ ЗНАМЯ СОЛИДАРНОСТИ!»

И вот однажды, чтобы я не мешал играть взрослым в карты, Нетто выдал мне свою охотничью двустволку, конечно без патронов, а Башашкин вручил военную фуражку, китель с сержантскими погонами, висевший на мне как шинель на Дзержинском, и парадные хромовые сапоги, доходившие, как ботфорты, до самых «глупостей». Нарядив и полюбовавшись своей выдумкой, они поставили меня в караул перед уборной, чтобы я предупреждал желающих, если кабинка занята, а если свободна, требовал разрешение и без него не допускал к «толчку». Соседей же предупредили: пропуском может служить любая бумажка — трамвайный билет, ненужная квитанция, фантик, наконец...

Но Семен Мигранович об этой договоренности ничего не знал. Тут надо бы сказать, что до Капустинских в их комнате жила Злата Яновна, одинокая дама с усиками. Всегда печальная и молчаливая, она сначала меланхолично молола зерна, вращая ручку кофемолки, похожей на маленькую шарманку. Потом, как и Серафима Николаевна, варила в турке свой душистый напиток, который пригубливала из маленькой чашки, чередуя глоток с глубокой затяжкой: сигарету соседка вставляла в длинный янтарный мундштук. (Но до поры до времени на меня это никак не действовало.)

Злата Яновна покупала свой «настоящий арабик» в очень красивом китайском магазине на Мясницкой. Когда мы с родителями, направляясь в гости к Батуриным, выходим из метро на станции «Кировская», чтобы взять там торт или пирожные, в нос сразу ударяет запах свежемолотого кофе и пряных сладостей. Кажется, где-то за домами, во дворах, спрятана огромная медная кофемельница, и великан, вертя ручку, беспрерывно перетирает горы темно-коричневых ароматных зерен.

Улыбалась и даже расцветала Злата Яновна только в те редкие дни, когда к ней в гости приходил с тортом и вином ее лысый сослуживец, главный бухгалтер Семен Мигранович, чтобы, как она смущенно объясняла, «подбить баланс». Этим они прилежно занимались, заперев дверь и включив громкую музыку — медленную и красивую.

Нетто в таких случаях говорил, подмигивая:

— Под Равеля баланс подбивают, греховодники!

Так вот, в тот день в гостях у Златы Яновны был как раз Семен Мигранович. Я уже час стоял на посту, пропустив в туалет по предъявлении рваной марки Сергея Дмитриевича и дважды по дружбе Мотьку, опившегося газировкой. Уборная была свободна, когда в коридоре появился главный бухгалтер, он был в тапочках на босу ногу, в майке и брюках на подтяжках. Тело у него, в отличие от головы, оказалось такое волосатое, точно он надел на себя доху, вывернутую мехом наружу.

— Пропуск! — строго потребовал я, выставляя вперед ствол.

— Какой еще пропуск? — оторопел он. — Ты кто еще такой?

— Я — часовой.

— С какой стати?

— Приказали!

— Кто?

— Башашкин и Нетто!

Семен Мигранович растерялся, попятился и вернулся в комнату, откуда вскоре, дымя сигаретой, выпорхнула Злата Яновна, веселая, раскрасневшаяся, растрепанная, в длинном голубом халате. Увидев меня в огромных сапогах, кителе до пят и фуражке, съехавшей на нос, она на миг потеряла дар речи, а потом зашлась в таком хохоте, что согнулась буквально до земли. Полы ее шелкового халата разлетелись — и я с изумлением обнаружил, что взрослые тети иногда ходят совсем без трусов, как маленькие девочки, но и это еще не все: у них там, оказывается, бывают не только кустистые заросли, как у Риммы Федоровны, а очень-таки аккуратные «бобрики», словно выстриженные под расческу парикмахером. На истеричный смех прибежал Нетто, он с интересом охватил взглядом хохочущую соседку и выдал рассерженному Семену Миграновичу пропуск — бубновую шестерку...