Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Как-то потом, осторожно подбирая слова, я поинтересовался у Лиды, есть ли в Москве такие особенные парикмахерские, где стригут волосы не только на голове, но и... В ответ получил по носу за «дурацкий вопрос». Удивительные все-таки люди взрослые: сначала сами нам рассказывают про отдел в «Детском мире», где распределяют по семьям новорожденных, покупают нам кукол без малейших признаков «глупостей», разгуливают по коммуналке без трусов, а потом еще раздают оплеухи за «дурацкие вопросы»...

22. Роддом у кладбища

Я нажал кнопку один раз. Звонок отозвался внутри квартиры далеким дребезжанием, словно будильник, когда суешь его под подушку, чтобы не мешал спать во время каникул. Дверь — почти сразу — открыл Мотя. Видимо, шакалил на кухне. Он стал еще толще и держал в руках свое любимое питание — батон за тринадцать копеек, разрезанный вдоль и густо намазанный внутри маслом с вареньем. Когда Мотя складывал половинки вместе, начинка лезла наружу, и он ловко слизывал длинным языком сладкие потеки.

— Ого! Наш туалетный постовой явился! Заходи! — проговорил толстяк, жуя. — Где же ты был, чертушка? Три дня бутерброды с икрой и севрюгой жрали — опухли. Нетто из рейса привез. Если бы я знал, что ты зайдешь, оставил бы. Теперь только через две недели. Он в Хабаровск утром отъехал. Обещал омуля копченого притаранить.

— Мы тоже уезжаем, — значительно сообщил я.

— Знаю. Башашкин, как со службы прибежал, чемоданы складывает. — Мотя заинтересовался моей авоськой. — Маску купил?

— Ага!

— А трубка у тебя есть?

— Конечно. Ласт вот только нет.

— Без ласт на море делать нечего, — согласился обжора, зубами отрывая от батона огромный, сочащийся маслом с вареньем кусок. — А в кульке у тебя что, ириски?

— Рыбий корм.

— Не ем. Пробовал. Редкая дрянь! А ты чего сегодня как попугай вырядился?

— Маман заставила.

— Предки это умеют.

— Сергей Дмитриевич дома?

— Нет, в поликлинику потащился. Давление подскочило. А что?

— Ничего. Новые марки ему хотел показать.

— Покажи мне!

— Они несъедобные.

— Ха-ха-ха-ха! — по-оперному захохотал Мотя.

На шум из комнаты выглянул дядя Юра, он был в голубой майке, синих форменных галифе на подтяжках и сапогах.

— Заходи, Пцыроха! Не слышал твоего звонка.

— Башашкин, ты отвальную давать собираешься? — спросил толстяк с набитым ртом.

— Вчера же весь вечер киряли с твоим родителем. Отдыхай!

— Так это ж вчера! А сегодня можно было бы и торт на прощание выкатить!

— Кочумай! Надо собираться. Понедельник — день тяжелый.

— Все равно тортик мог бы купить. Мимо ГУМа шел.

— Там объявление висит.

— Какое еще объявление?

— «Жиртрест закрыт на учет».

— Жмот! — засмеялся Мотя и, переваливаясь, как гусь, удалился к себе.

На шутки про свою толщину он не обижался, даже наоборот, ценил наиболее смелые и оригинальные.

Комната Батуриных (по размеру она меньше, чем наша в общежитии) располагалась у входной двери, почти напротив кухни и туалета. Раньше левый угол с окном был отгорожен трехстворчатой ширмой с зелеными китайскими драконами, там стояла кушетка бабушки Елизаветы Михайловны, мамы дяди Юры. Она всегда ходила в длинной темно-синей юбке и белой ажурной блузке с брошью, усыпанной зелеными камешками. В байковом халате я видел ее раза два, когда она уже болела. За шелковой загородкой помещалась также этажерка со старыми книгами, а на стене висели дореволюционные снимки: усатый солидный господин в пальто и котелке, строгая дама в шляпке и пенсне и молодой военный с аксельбантами. Когда я впервые очутился за ширмой, бабушка Елизавета Михайловна объяснила мне, что господин и дама — это ее родители, а молодой офицер — старший брат, погибший на германской войне.

— А где же дяди-Юрин папа? — спросил я, по малолетству не понимая, что отцы бывают не у всех детей.

— Он тоже погиб.

— На германской?

— Нет.

— На Великой Отечественной?

— Нет.

— Попал под трамвай? — ужаснулся я, вспомнив печальную участь моего деда Тимофея.

— Да нет же! — нахмурилась она. — Тебе еще рано знать.

— Не приставай к Елизавете Михайловне! — всполошилась тетя Валя.

— Ничего, ничего... Слишком любознательный ребенок.

В позапрошлом году бабушка Елизавета Михайловна умерла во сне, как сказали врачи, от обострения хронических заболеваний, а попросту — от старости, умерла, наварив накануне большую кастрюлю грибного супа, в чем взрослые усмотрели некий тайный смысл.

— Я спрашиваю: «Елизавета Михайловна, куда нам такую лохань? Скиснет!» — рассказывала на поминках тетя Валя. — А она мне: «Не скиснет, Валенька, выставишь на черную лестницу — там всегда холодно. Будешь, Валюша, кушать — и меня добрым словом вспоминать...»

— Как в воду глядела покойница! — с грустным пониманием кивали гости.

Хоронили ее в Лефортове, на Немецком кладбище, где много ангелов из белого мрамора и надгробий с «ятями». Собралась какая-то неведомая родня, о существовании которой я даже не подозревал. Мужчины были в темных костюмах и галстуках, а женщины в черных длинных платьях и шляпках с вуалями. Оказывается, есть люди, у которых в шкафу, кроме выходного наряда, всегда наготове специальная одежда для похорон. А вот заметавшейся Лиде пришлось занять темный газовый шарфик у Серафимы Николаевны.

Пришли три седые интеллигентные старушки.

— Гимназические подруги, — шепнула тетя Валя.

В старой, поржавевшей ограде, на краю свежей ямы высился пузатый гранитный памятник с непонятно откуда взявшейся фамилией «фон Таубе». А имя Карл было написано с твердым знаком на конце. В гробу бабушка лежала такая же строгая, как при жизни, в своей темной юбке и самой лучшей белой блузке, но без броши, ее оставила себе тетя Валя — на память. После того как все попрощались (я спрятался за спинами и не стал целовать мертвый лоб), могильщики заколотили крышку длинными гвоздями, а потом на веревках ловко опустили гроб в прямоугольную яму с ровными отвесными краями и лужей на дне. Как и остальные, я бросил туда комок глины и подумал: если умерший человек чувствует, что его зарыли в землю, — это ужасно! Но если он вообще ничего теперь не чувствует — это еще ужаснее!

Когда выходили с кладбища, Лида показала на больничное здание:

— Сынок, а ведь ты там родился.

— Я родился на Маросейке!

— На Маросейку тебя из роддома привезли.

— Молодой человек, это до революции детей рожали дома с помощью повитух, а потом советская власть построила родильные дома, — ласково объяснила одна из «гимназисток» и погладила меня по голове.

— А где погиб муж бабушки Елизаветы Михайловны? — ни с того ни с сего спросил я.

— Она тебе разве не сказала? — как-то странно глянула на меня старушка.