Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

— Точно!

С тех пор каждый раз, когда мы приезжали в «Детский мир», я канючил, чтобы мне показали секцию, где выдают родителям детей, но этот отдел, как уверяла Лида, был постоянно закрыт то на прием товара, то на дезинфекцию, то на переучет младенцев. Потом я вырос, поумнел, понял в принципе, откуда берутся дети, и перестал искать «распределитель». А Лида проговорилась как-то, что Валька в молодости набедокурила, не стала обращаться к врачу, пошла к какой-то бабке и вот теперь расплачивается...

Под плач Ярославны я перемерил весь свой гардероб, почти все, за исключением трусов и маек, оказалось категорически мало.

— Минь, это катастрофа!

— Я после войны в одних шароварах и рубахе на шнуровке ходил. По­мнишь?

— Помню, — кивнула, светлея лицом, Лида.

— И ничего — жив.

— Но сейчас-то не разруха! Засмеют ребенка... В чем же тебя на юг отправлять? — нахмурилась она. — Вот беда-то!

Удивительные люди взрослые, они начисто забыли, что смеются над дурацкими обновками, а старую, испытанную одежду уважают, заплаты украшают штаны, как шрамы — лицо пирата!

— Ладно, Паганель, теперь школьную форму надевай!

— Да ну ее...

— Два раза повторять не буду!

Я безропотно двинулся к шифоньеру и открыл скрипучие створки. Отец при этом равнодушно зевнул и отвернулся: форма висела рядом с его зимним пальто. Я нарочито долго искал ее в надежде, что родителям все это надоест.

— Быстрее, не спи на ходу! — погоняла Лида.

В пиджак мне удалось влезть с большим трудом.

— Жуть! — прошептала она. — Минь, ты видишь, как вымахал?

— Не слепой.

— Значит, так, — объявила парткомовским голосом маман. — Завтра точно едем в «Детский мир».

— Может, потом, когда с юга вернется? — усомнился отец.

— Правильно, потом, потом... — подхватил я.

— Почему — потом?

— Я же за месяц могу еще вымахать!

— Аргумент! — кивнул Тимофеич.

— Чепуха! Они же тридцатого возвращаются. Представляешь, что будет твориться в магазинах перед учебным годом?

— Представляю. Можно потом купить, через недельку, когда все успокоятся.

— Чтобы мой сын в таком виде явился в школу первого сентября? — вскипела Лида. — Никогда! Заодно завезем Вальке желатин.

— И где достала? — усмехнулся отец.

Взрослые почти никогда не говорят «купил», а исключительно — «достал», реже — «оторвал», порой — «взял», иногда — «добыл». Есть еще слово «скоммуниздил», но оно неприличное.

— С «Клейтука» привезли, — сообщила маман.

— Несуны? — сквитался отец, криво усмехнувшись.

— С ума сошел? У них в буфете официально сотрудникам собственную продукцию продают. Ты бы Анне Павловне тоже завез. Я ей давно обещала. И мать заодно проведаешь!

— Посмотрим... Не знаю... Отстань...

Лида говорит, что Тимофеич человек волевой, но безынициативный, а она, наоборот, инициативная, но безвольная. Впрочем, порой, как сегодня, маман проявляет невиданную твердость духа, не позволяя отцу хлопнуть лишнюю рюмку...

Довольно долго мы пили чай в тягостном молчании, за это время князь Игорь успел добежать до Руси и обнять Ярославну. Лиду это долгожданное свидание и особенно слова «здравствуй, здравствуй, мой желанный!» взволновали, она посмотрела на нас влажными глазами и вздохнула:

— Какая все-таки отличная опера!

— Балет лучше, — буркнул отец, с отвращением наливая себе чай.

— Может, воду подогреть?

— Обойдусь.

Я, наверное, уродился в мать, которая не умеет выдерживать характер, хотя всякий раз клянется, что первой никогда не запросит мира. Ха-ха! Мне тоже приходилось ссориться с Шурой Казаковой, и хотя всякий раз перепалку начинала она, я не выдерживал и предлагал снова дружить. Однажды, незаметно взяв ее тетрадку по русскому языку, я потом догнал одноклассницу на выходе из школы и вернул, мол, лежала на полу, наверное, соскользнула в щель, когда поднимали крышку парты.

— Неужели? — удивилась она и пронзила меня своими зелеными глазами.

В телевизоре тем временем народ ликовал по поводу возвращения князя Игоря домой. Странно, ведь он, собственно говоря, эксплуататор! В СССР так радовались, наверное, только по поводу прибытия Юрия Гагарина из космоса. Вдоль всей улицы Горького стояли толпы счастливых людей и засыпали открытую машину цветами... Тогда телевизор был только у Коровяковых, и все общежитие набилось в их просторную комнату, чтобы посмотреть, как Гагарин идет по ковровой дорожке к Мавзолею.

Здравствуй, батюшка ты князь!

Жела-а-анный на-а-а-а-а-аш! —

пропел народ, гурьбой высыпав откуда-то и заполнив всю сцену. Я подумал, что в Большом театре народу, наверное, работает не меньше, чем на нашем маргариновом заводе. А то и больше!

Наконец сошелся занавес — и опера кончилась.

3. После продолжительной болезни

На телеэкран под звуки бодро-поступательной музыки выкатился, словно колобок, земной шар, и началась программа «Время». По вытянутым лицам Кириллова и Шатиловой я понял: в мире случилось что-то нехорошее, скорее всего, снова американская военщина насвинячила. Обычно же наши дикторы появлялись на экране радостные, словно их распирало от хороших новостей: запустили еще один спутник, открыли новую фабрику, засыпали в закрома родины тонны пшеницы, выдали на-гора угля без счета... А тут — лица хмурые, вытянутые, губы поджаты, глаза потуплены...

— Кто-то умер! — ахнула Лида.

— Почему? — удивился я.

— У Кириллова черный галстук. А у Шатиловой платье темное и бус никаких. А бусы-то она любит!

— Брежнев вроде еще молодой, рановато ему... — засомневался отец.

— Типун тебе на язык!

— Может, Косыгин? — предположил я, фамилии прочих руководителей мне запомнить пока еще не удалось.

— Помолчи! Мал еще. В школе смотри что-нибудь такое не ляпни...

Между прочим, во втором классе я, услышав вечером по телевизору, что в Америке застрелили президента Кеннеди, наутро явился в класс и первым делом спросил нашу учительницу:

— Ольга Владимировна, а вы слышали, Кеннеди убили?

— Как убили? Почему? Не может быть! Откуда ты знаешь?

— По телевизору сказали.

— Надо же, — огорчилась она. — Такой молодой и симпатичный! Пропустила. Совсем с вашими тетрадками зарылась, забыла новости посмот­реть...

Еще долго потом меня переполняла гордость: я смог сообщить учительнице что-то такое, чего она еще не знала!

На следующий год, услышав по радио, что сняли Хрущева, я наутро загодя примчался в школу и с порога закричал:

— Ольга Владимировна, а вы слышали, Хрущева-то сняли! За волюн... волюн...

— Юра, не надо кричать! — улыбнулась она, озираясь. — За волюнтаризм. Про это все уже знают. Садись!

Потом я это слово накрепко запомнил, так как дядя Юра с тех пор все время повторял: «Я волюнтарист. Как Валюшка скажет, так и будет!»