Юрий Поляков - Пересменок. Повесть о советском детстве

Нехорошие предчувствия подтвердились.

«...С прискорбием извещают, что сегодня на семьдесят втором году жизни после тяжелой, продолжительной болезни ушел из жизни выдающийся военачальник, полководец Победы, Маршал Советского Союза, дважды Герой Советского Союза, кандидат в члены ЦК КПСС, член Верховного Совета СССР Константин Константинович Рокоссовский...»

Меня всегда удивляло выражение «ушел из жизни», словно жизнь — это какая-то проходная комната: посидел, встал и ушел...

— Мать честная! — крякнул отец.

На экране появился портрет усопшего полководца в черной рамке: лицо в жестких складках, стальной взгляд, строгие брови, короткие седые волосы на макушке, а широкая маршальская грудь так плотно увешана наградами, что почти не видно мундира.

«Константин Константинович Рокоссовский родился в городе Великие Луки в 1896 году, в семье рабочего-железнодорожника...»

— А что главней — орден Победы или Звезда Героя? — задумчиво поинтересовался я, рассматривая награды покойного, хотя ответ на этот вопрос был мне прекрасно известен.

— Конечно, орден Победы! — ответил Тимофеич.

— Он весь в бриллиантах, — добавила Лида.

— А почему? — глуповато уточнил я, пытаясь вывести отца из бирючьей хмурости.

Взрослые, когда отвечают на глупые детские вопросы, всегда почему-то добреют, преисполняясь глубокого самоуважения.

— Эх, ты, почемучка с ручкой! — улыбнулся он, попавшись на удочку. — Сколько у нас в стране Героев Советского Союза?

— Много. Тысячи...

В первом классе я начал собирать портреты героев, которые печатались на отрывных страничках настенных календарей — численников. Все в общежитии знали о моем увлечении и не выбрасывали листочки, где, кроме изображения, имелись еще даты жизни и краткое описание подвига. У меня скопилось сотни полторы листочков, я расположил их в алфавитном порядке, поместив в длинную коробку из-под овсяного печенья, — и получилось нечто вроде библиотечного ящика с карточками. Я по наивности надеялся собрать в конце концов имена всех до единого, но когда наша учительница истории Марина Владимировна объяснила, что Героев Советского Союза у нас больше десяти тысяч, я немного остыл, хотя листки численников по привычке продолжал собирать.

— Правильно, тысячи, — кивнул, подобрев, Тимофеич. — А орденов Победы сколько?

— Мало.

— То-то и оно! Поэтому орден Победы самый главный!

— Наверное, рак у него был... — вздохнула Лида. — Как у Санятки...

Санятка, мамин двоюродный дядя, умер три года назад, но на похороны меня не взяли. Тетя Валя, навещавшая его в больнице, предупредила: страшное зрелище, детям лучше не смотреть!

— У Рокоссовского рак? — спросил я, удивляясь неожиданному созвучию.

— Конечно! Если рак, всегда объявляют: «После долгой, продолжительной болезни...» А если говорят «скоропостижно» — значит, сердце, ин­фаркт, — подтвердила маман.

— А если «трагически ушел из жизни» — значит, руки на себя наложил, — мрачно добавил отец.

— Или в аварию попал, как композитор Долуханян, — вздохнула Лида.

— Если авария, тогда говорят «трагически погиб», — возразил Тимофеич.

— Нет, если «трагически погиб», значит, был на посту...

— Если на посту, тогда «героически погиб, выполняя долг...» — его лицо побурело: он терпеть не мог, когда с ним спорили.

— А помнишь, Гагарин в марте разбился, ни про какой «долг» по телевизору никто не говорил! — сварливо возразила маман.

...Когда по радио сказали о смерти Гагарина, я был дома один и сначала решил, что ослышался, но потом понял: это правда, и, заплакав, побежал по общежитию, чтобы всех оповестить. На Маленькой кухне стирала «Ежова». Я крикнул ей, что первый космонавт погиб. Она не поверила и даже замахнулась на меня мокрой наволочкой: думала, дурачусь. Потом заметила мои слезы и тоже разрыдалась...

— Почему про «долг» не сказали? — противным голосом повторила свой вопрос Лида.

— По кочану! Кулёма!

— А ты... ты мартовский... отпускник!

— Что-о?!

Мне показалось, будто «чешихинский» чемоданчик сам, словно предлагая себя в дорогу, выдвинулся из-под кровати.

Ну просто как дети!

— А кто был главней на войне — Рокоссовский или Жуков? — с глуповатой пытливостью спросил я, рассчитывая этим дурацким вопросом снова отвлечь отца от назревающей ссоры.

Наши мужики за домино часто спорят, кто выиграл войну — Сталин, Жуков или другие маршалы. Они говорили почему-то «маршала» с ударением на последнее «а»... Кричат до хрипоты, все их аргументы и доводы прекрасно слышны в нашей комнате, так как стол и скамейки у нас под окнами.

— Ну ты, сын, сравнил! — Тимофеич окинул меня всезнающим взором и опять подобрел. — Конечно, Жуков! Но и Рокоссовский — это тебе не хухры-мухры. Маршал Победы — слышал, что сказали? Другая жена налила бы помянуть...

Последние слова были произнесены мечтательно, насмешливо и куда-то вдаль, без всякой надежды на осуществление. Однако вызвали отклик. Маман сочувственно кивнула, молча достала из холодильника и поставила перед отцом бутылку, в которой, как золотые мальки, плавали мелко наструганные лимонные корки.

— Помянуть — совсем другое дело. Это святое! Это можно...

— Есть такое дело! — просветлел Тимофеич.

Странные все-таки люди взрослые. Абсолютно непредсказуемые. У дяди Коли Черугина есть рязанский родственник по фамилии Саблин, которому пить совершенно нельзя, так как он начинает буянить и может, к примеру, схватив нож, объявить, что вот сейчас на глазах у всех зарежется насмерть. Тогда на него по секретной команде наваливаются гурьбой все гости и вяжут полотенцами. Раз в год Саблин приезжает из Рязани на день рождения тети Шуры Черугиной, всегда трезвый как стеклышко, в шляпе и галстуке. Нас тоже обычно приглашают по-соседски обмыть новорожденную. К тому же мы тоже рязанские, и бабушка Аня, и бабушка Маня из тех же краев, но только из разных районов.

Из года в год происходит одно и то же. Тетя Шура просит Саблина выпить за ее здоровье одну рюмочку, но он, зная себя, наотрез отказывается, даже порывается уйти, но она настаивает, обижается, и рязанский родственник все-таки соглашается — пригубить, а вскоре уже мчится, выкатив белые глаза, на общую кухню, хватает первый попавшийся нож и угрожает немедленно зарезаться. Тогда его вяжут. Однажды Саблин, как обычно, рванув рубаху, приставил острие к груди и стал со всеми прощаться, но Лида увидела, что у него в руке наш новый хлебный нож, и строгим парткомовским голосом потребовала немедленно вернуть чужую собственность. Буян растерялся, покорно отдал нож и горько заплакал, как ребенок. Тогда его привычно связали полотенцами и унесли на диван.

— Пусть земля ему будет пухом! — Тимофеич торжественно поднес рюмку к губам, выпил и улыбчиво поморщился. — Как же ее пьют беспартийные?!