Титус Попович - Жажда

— Ну, Кула, спасибо тебе за новости. Я очень рада, люблю знать о человеке, что можно от него ожидать… А теперь иди, Кула, иди… Я сама поговорю с дочкой, знаю, как лучше сказать.

— До свидания, всего доброго, — растерянно забормотал Кула и, испуганный, вышел из кухни, надевая на ходу фуражку.

— А этому что еще понадобилось? — с раздражением спросила Эмилия.

— Это что за разговоры? Сосед он, человек честный, порядочный. Хорошо к нам относится. Бережет нашу честь… Крепко бережет. Затем и пришел, благослови его бог.

— А что он сказал тебе?

— Ничего, — старуха вздохнула и притворилась, что вытирает глаза сложенным вчетверо платком. — Эхе-хе, хорошо, когда люди честные, порядочные…

— В чем дело, мама? — уже испуганно спросила Эмилия. Она знала привычки старухи и приготовилась услышать от нее что-нибудь очень неприятное.

— Да так, пустяки. Может быть, ничего и нет… Кула-то этот ведь не очень умен… но честен, чест-е-н… Он говорит, что вчера вечером… видел этого… как там его… мужа твоего под мостом с дочкой Урсу, а у той юбка задрана…

— Лжет он! — кинулась Эмилия к матери.

— Может быть, — согласилась та, может быть, ничего не скажу. Бог милостив, а кроме того, ведь это было-то поздней ночью. Только у Кулы глаза острые. Знаешь, дочка, на станции нужны острые глаза, чтобы не перепутать поезда, а то и до несчастья недолго, враз на каторгу попадешь.

— Лжет!

— Я же тебе сказала — может быть, лжет, — рассердилась старуха. — Не слышала разве или оглохла? Может, и лжет, тебе лучше знать.

— Лжет… Лучше бы… лучше бы это была правда.

— Избави бог! Да в своем ли ты уме? Ведь тебя на смех поднимут. Поп позорил тебя с алтаря, люди на воротах всякие мерзости писали, как последней шлюхе, здороваться скоро перестанут. А ты говоришь, лучше бы правда. Здорово же он тебе голову заморочил…

— Замолчи лучше, мама, прошу тебя. Замолчи! Хватит с меня и без того забот. Присмотри лучше за обедом, как бы не пригорел.

Эмилия села за стол и сжала ладонями лоб. Все мысли куда-то исчезли. Она слышала, как мать гремит крышками кастрюль, мешает суп, как трещат поленья в пышущей жаром плите. Представить себе Джеордже с другой женщиной она не могла и потому не поверила рассказу Кулы.

— Ты не осерчаешь, ежели я кое-что тебе скажу? — вкрадчивым голосом спросила старуха.

— Говори… но покороче, мне не до болтовни!

— Может быть, Гэврилэ Урсу и не посылал к нам Марию, может, она сама пришла упредить твоего муженька, чтобы не приходил к ним, иначе отец натравит на него Эзекиила. С чего бы это?

Эмилия не ответила. Она долго молчала, стиснув ладонями голову.

— Знаешь, мама, — заговорила она вдруг. — Джеордже хочет отдать нашу землю мужикам… Говорит, что ему, как коммунисту, не полагается владеть имуществом… Сам мне сегодня сказал. Слышишь? Слышишь? Ну, что ты теперь скажешь?

Старуха отложила ложку и вытерла руки.

— Ты где, Милли? — застонала она. — Иди сюда, не то упаду!

Эмилия вскочила из-за стола, схватила стакан, наполнив его водой, и кинулась к матери.

— Не надо, — прохрипела, задыхаясь, старуха. — Теперь вспоминаю, что в Венгрии, когда была революция, тоже собирались обобрать людей, да не допустил всемогущий. Я все время этого опасалась, но не говорила…

В поисках опоры старуха чуть не ухватилась о кран раскаленной плиты.

— Тебе плохо, мама?

— Нет. Ничего. Уложи меня в постель, помоги лечь. Дай собраться с мыслями…

Эмилия отвела старуху в ее каморку, уложила в кровать и принялась растирать виски, чувствуя под пальцами вздувшиеся пульсирующие вены.

— Я убью его, — прошептала старуха после нескольких минут молчания. — Зарежу!

— Тс-с, мама! Молчи! Успокойся… Мы не допустим этого, не будет, как он хочет!

Старуха замотала головой по подушке.

— Будет, Милли. Ох, будет. Я тебя знаю…

Эмилия долго сидела у изголовья матери. Она слышала; как часы в кухне пробили час, потом два, три. Старуха молча лежала в постели и лишь по временам мотала из стороны в сторону головой. Лицо у нее стало багровым.

Приблизительно в половине четвертого кто-то вошел в кухню. Это был Джеордже, Эмилия узнала его по шагам и тому, как он закрыл дверь. Новый приступ ярости овладел ею, и она кинулась в кухню. Джеордже стоял у плиты, приподняв крышку одной из кастрюль. Это окончательно вывело женщину из себя.

— Что же ты вернулся? — грубо закричала она. — Оставался бы у своего Арделяну! Он бы тебя и накормил. Кстати, разве вы, коммунисты, нуждаетесь в еде? Разве вы не святые апостолы?

Джеордже с грустью взглянул на жену.

— Это вульгарно, Эмилия, вульгарно и бессмысленно.

— Вульгарно? И ты еще смеешь говорить так? Неужели ты не понимаешь, что… А мы-то ждали тебя все — я, ребенок, мама.

— Ну нет! Только не я, — послышался из соседней комнаты голос старухи.

— Мы ждали тебя с открытым сердцем, а ты решил пустить нас по миру? За что? — Эмилия вспомнила о рассказанном Кулой, и глаза ее наполнились слезами. — Неужели сам не видишь, что ты всего лишь несчастный, жалкий калека, а я из жалости притворялась, что… Ведь я еще молода, слишком молода, чтобы прозябать всю жизнь с увечным. Да к тому же с таким, который задумал разорить нас. С какой стати?

Джеордже побледнел как мел и, не сказав ни слова, вышел из кухни. Крышка кастрюли так и осталась у него в руке, и он бросил ее только во дворе.

Несколько секунд Эмилия ощущала какое-то необычное удовлетворение, потом перед глазами встало побелевшее лицо мужа, его удивленные, словно ослепленные болью глаза, и она бросилась вслед за ним.

Добежав до калитки, Эмилия широко распахнула ее и хотела позвать Джеордже, но, заметив, что он разговаривает у дороги с двумя крестьянами, осторожно, словно боясь привлечь его внимание, прикрыла калитку и поплелась обратно.

Старуха уже весело хлопотала у плиты.

— Хорошо ты его отделала, доченька, пойди, я тебя поцелую. Пусть не думает, что ему все так обойдется!

— Не надо, мама… Прошу тебя, оставь меня в покое. Отдохни еще.

Старуха растерянно замерла посреди кухни. Радостное выражение мгновенно исчезло с ее лица.

— Я боюсь, Эмилия! Слышишь, боюсь! — хрипло пробормотала она, беспокойно озираясь по сторонам, словно искала кого-то. — Боюсь, доченька. Теперь все не на своем месте. Да и не вижу я почти ничего…

Долгое время Эмилия не могла поверить, что случившееся между ними не дурной сон. По временам в ушах ее звучали словно долетавшие откуда-то издалека отдельные слова Джеордже, перед глазами возникало смущенное, испуганное лицо Кулы, мявшего в руках засаленную железнодорожную фуражку, потом страдающее, бледное лицо мужа, сжатые в мгновенном порыве ярости губы…

Эмилия сидела за столом, положив руки на мокрую клеенку. Назойливое тиканье стенных часов раздражало ее, и она с безотчетным беспокойством ждала их хриплого, надтреснутого звона. Старуха не находила себе места и бесцельно скиталась по кухне, наталкиваясь на стулья, что-то ворчала себе под нос. Вены так вздулись у нее на лбу, что Эмилия не на шутку встревожилась.