Титус Попович - Жажда

— Я тоже не дурак погулять, но сроду не видал, чтобы кто-нибудь так накачался, как вы вчера. Это было из ряда вон выходящее. Одни после выпивки плачут, другие поют, третьи в драку лезут, а вас вдруг обуяла жажда путешествий. Подумать только — притащиться сюда из Лунки по брюхо в грязи, это тебе не шутка. Хорошо еще, что не упали где-нибудь по дороге. Подобрали бы через несколько дней уже мертвого.

Суслэнеску с удивлением уставился на начальника вокзала.

— Ну вот и не помните ничего! Раз так, давайте познакомимся. Авраам Туркулец — начальник вокзала. Да мы с вами встречались. Очень жалко, что вы не заходили к нам прежде, запросто, как образованный к образованному, хоть мы и живем далеко, в поле. Дочка играет на рояле, она у меня гимназистка. Глотните из этой бутылки, опохмелитесь, а я выйду, пока оденетесь, — может, стесняетесь. Вчера вы разделись донага. Боже, чего только не вытворяет человек, когда выпьет. А потом удивляется и не верит.

Суслэнеску быстро оделся, чувствуя удивительную легкость и свежесть во всем теле, только глаза горели и слезились.

Вскоре вернулся Туркулец и сообщил, что в Лунку как раз отправляется телега, которая сможет захватить и Суслэнеску. Тот не успел даже возразить, как оказался на обитом кожей сидении с ногами, укутанными вонючей овчиной. «В конце концов так даже лучше, — решил он. — Нет смысла дезертировать. Барон просто старая развалина, но не может быть, чтобы остальные не поняли его. Особенно такой здравомыслящий человек, как Урсу. Земля и гордость Паппа не играют в данный момент решающей роли. В конечном счете, говорил себе Суслэнеску, люди достаточно меня уважают, чтобы выслушать мои объяснения. Косность руководителей исторических партий принесла слишком много зла, чтобы позволить продолжать им эту близорукую политику, от которой выигрывают только коммунисты.

Жена Кордиша сообщила Суслэнеску, что муж на каком-то политическом совещании у Клоамбеша, и объяснила, как туда пройти. Суслэнеску без долгих раздумий отправился к Клоамбешу и долго стучался, пока ему не открыла какая-то толстуха.

— Вы из поместья? — спросила она и повела его в дом, прежде чем он успел объясниться.

В большой комнате, куда Суслэнеску вошел, окна были забиты одеялами, и в сумраке плавали облака табачного дыма. Вокруг стола, на котором горела закопченная керосиновая лампа, Суслэнеску увидел Кордиша, Пику, Клоамбеша и еще двух незнакомых ему людей. Все молча уставились на него, а один из незнакомцев — высокий, небритый, со светлой копной волос — поднялся из-за стола.

— А этому что здесь понадобилось? — грубо прозвучал в тишине его голос.

— Преподаватель Суслэнеску, — представился учитель и, прежде чем кто-нибудь успел открыть рот, заговорил: — Я пришел объясниться… Вчера произошло недоразумение, мне не дали изложить мою точку зрения… — Суслэнеску запнулся, не зная, как обратиться к присутствующим. «Братцы» прозвучало бы унизительно, как извинение. — Господа, — начал он, — мы должны отнестись к положению со всей серьезностью… Господин барон не разбирается в обстановке. Мы обязаны объяснить ему, если нам действительно дорого наше дело. Упрямство здесь не поможет.

— Послушай, Кордиш, что надо этой глисте? — раздувая от возмущения ноздри, спросил Баничиу. — Кто его сюда привел? Кто?

— Да, наверно, моя дуреха жена, — краснея, признался Клоамбеш. — Это тот самый тип, которого выставил вчера за дверь его сиятельство барон.

Баничиу аккуратно отодвинул стул, подошел к Суслэнеску вплотную и взял его за подбородок.

— Не меня ли ты решил провести, дружище? — презрительно спросил он.

— Послушайте, господин, — попытался протестовать Суслэнеску, но Баничиу с такой силой сжал ему подбородок, что на глазах у него выступили слезы.

— Так это тот самый коммунистический агент, который водил вас за нос! А вы уши развесили. Умники! Как же мне с ним поступить? — хитро подмигнул Баничиу, расправил плечи, потянулся и, вдруг коротко приказал:

— А ну, раздевайся.

Суслэнеску не понял и круглыми от изумления глазами уставился на Баничиу.

— Что вы сказали? — с растерянной улыбкой спросил он.

— Раздевайся, — гаркнул Баничиу. — Прогуляешься по улице голышом — может, ума наберешься.

Суслэнеску почувствовал, что ему становится дурно. С умоляющим видом он обернулся к Кордишу, словно ища у него поддержки, но тот весело улыбался и потирал руки в ожидании дальнейшего развития действий. Пику спокойно ковырял в носу, а Клоамбеш смотрел на все с отсутствующим видом.

— Не заставляй меня повторять, — с притворной мягкостью торопил Баничиу.

— А еще говорил, что из бояр, — фыркнул Кордиш. — Нашел с кем спорить — с бароном… Я-то его приютил, кормил, поил, а он хотел позабавиться с моей же женой.

— Раздевайся, — угрожающе процедил Баничиу. — Добром говорю, — повторил он, но, увидев, что Суслэнеску стоит неподвижно, отвесил ему звонкую пощечину.

В ушах у Суслэнеску загудело. Его еще никогда не били, и теперь он с удивлением почувствовал, как больно горит лицо от удара.

— Господин, помилуйте, на улице такой холод, — бессознательно залепетал он.

Глядя на него, Кордиш потешался на славу, он весь корчился, подталкивая других.

— Если так, я сам тебя раздену, да еще и оскоплю, — заявил Баничиу и еще раз изо всех сил ударил Суслэнеску по лицу, отбросив его к самой стене.

Как сквозь красный туман, увидел Суслэнеску приближавшегося к нему с занесенным кулаком Баничиу. Внутри у него что-то оборвалось, и, отскочив в сторону, он дрожащими пальцами начал расстегивать пуговицы. Сняв пиджак, он в нерешительности застыл с ним в руках, потом сделал жест, будто вешает его на спинку стула, и уронил на пол. Раздевался он старательно, не спеша и, когда остался голым, взглянул Баничиу прямо в глаза. Сидевшие за столом давились от смеха. Особенно Пику, лицо его побагровело.

— Что вам еще угодно? — с усилием спросил Суслэнеску.

— Одевайся. Вот так штука. А я мог поклясться, что…

Никто больше не обращал внимания на Суслэнеску, пока он не взялся за ручку двери.

— Можешь сказать тем, кто тебя подослал, что нас не проведешь! — крикнул ему вслед Баничиу.

— Никто не посылал меня… Я сам…

— Убирайся! — заревел Баничиу.

Сознание случившегося пришло к Суслэнеску позднее, когда он шел по какой-то улице, машинально передвигая ноги по начавшей твердеть грязи. Ему хотелось упасть на землю, колотить по ней руками и ногами и кричать, кричать, как ребенок.

Эмилия все говорила и говорила, и ее торопливая, взволнованная речь казалась Суслэнеску достойной сочувствия, но найти с ней общий язык он теперь никак не мог.

— Вы не можете так сурово судить людей, познавших последнюю степень унижения… — перебил он ее.