Титус Попович - Жажда

— Хорошо, господин учитель, сделайте милость — сходите. Очень прошу вас.

— Это другое дело… Ты неплохой человек, Пику, но слишком возомнил о себе. Но что именно хочет господин капитан? Я пойду… сейчас же…

Чтобы избавиться от Глигора и Поцоку, Мария перешла через улицу и присела на скамейку перед домом Клоамбеша. Девушка устала, музыка и пыль раздражали ее. Еще недавно, когда жив был Петре, Мария с нетерпением ждала воскресенья, чтобы потанцевать с ним. Украдкой улизнув из дома, она с замирающим сердцем пробиралась по высохшему руслу протоки. К радости примешивался страх: а вдруг кто-нибудь расскажет отцу, что она была на хоре. Теперь ее самое удивляло, какими чужими и ненужными стали для нее эти танцы. Ей хотелось побыть одной в поле, на ветру, снять сапожки и походить босиком по траве… Потом лечь на спину на берегу Теуза и смотреть на озаренные предзакатным солнцем облака. Марии показалось, что она слышит низкий голос директора, что-то нежное и теплое залило ее сердце, и она смутилась своего чувства. У нее мелькнула мысль, что если бы Теодореску позвал вдруг ее за собой, как когда-то Петре, то она, не оглянувшись, пошла бы с ним. Бедняжка, калека, а такой хороший! Если бы не война, уговорила бы отца и теперь была бы уже учительницей…

Эзекиила нигде не было, это почти радовало Марию. Без него ей было не так страшно.

— Почему не дозволяешь говорить, что ты полюбилась мне и я женюсь на тебе? — послышался вдруг над ней умоляющий голос Глигора. — Неужто я тебе так противен?

— На мне нельзя жениться, Глигор, — тихо сказала Мария.

— А почему же? Не могу я иначе, Мария. Сгорю без тебя…

Глигор осторожно присел на другом конце скамейки и сжал коленями огромные руки.

— Мне от твоего отца ничего не надо. Завтра или послезавтра получу землю. Работник я хороший… и не урод… парень сильный, здоровый. Тебе будет хорошо со мной, голодать не будешь, и бить не стану. Я знаю, что…

Глигор поперхнулся и покраснел как рак.

— Что ты знаешь? — прошептала Мария.

— Знаю, что… ты любила… да простит его бог.

Глигор повернул к девушке свое большое круглое лицо.

— Что поделаешь, ежели его убили… я и с отцом твоим говорил. Он сказал…

— Что он сказал?

— Сказал — хорошо, мол. Говорит, что не гнушается мной.

— И я не гнушаюсь, Глигор, избави бог, с какой стати…

— Если так, то когда поженимся?

— Голубчик, Глигор, тяжелая я, — отчетливо проговорила Мария и опустила глаза. — Всю жизнь шлюхой будешь меня обзывать.

Откуда-то из-за дороги доносилась песня. Несколько парней уже подрались, как это случалось каждое воскресенье, и теперь смывали кровь у колодца. Голос Битуши заглушал все остальные:

По главной улице гуляли парни с девушками. Пары держались за платочек — они ждали когда стемнеет, чтобы незаметно ускользнуть в густые заросли кустарника на берегу протоки.

Колокол звал к вечерне, и старухи спешили к церкви.

— Врешь, — прошептал Глигор.

Мария пожала плечами.

Вечереет. В беспредельном покое застыло безоблачное небо, синеют дали. Лабош развесил на ветках шелковицы несколько фонарей, и рои комаров закружились вокруг прозрачным облачком. Пуцу из последних сил дует в трубу, дождем разбрызгивая слюну. У Бобокуца текут по щекам слезы, а рука горит огнем.

— Лучше бы ты убил меня, когда я родился, — жалуется он, не переставая водить смычком по струнам. — Лучше бы бросил в колодец или отдал на съедение свиньям, чем такая мука…

Бобокуц играет и ругается. Остановиться музыкантам нельзя, парни тотчас же разобьют скрипку. Завтра Пуцу пойдет пасти свиней и отоспится вволю. Правда, и деньги не помешают. Неплохо удается подработать в воскресенье.

В этот вечер в Лунку пришло и много моцев с девушками. Один из них, очевидно старший, сняв шляпу, поклонился танцующим.

— Мы тоже пришли поплясать. Заплатим. Только не задирайте нас. Радость у нас большая. Тоже землю получим.

Моцы вели себя, как положено. Никому не мешали. Плясали в сторонке как-то по-особенному, возможно потому, что были в постолах, а не в сапогах.

— Будь проклята твоя труба, уши от нее лопаются. И играешь плохо, не умеешь, зачем берешься? — причитает Бобокуц, но Пуцу не слышит сына.

Каждый воскресный вечер он глохнет от беспрерывной игры и качается, как пьяный, хотя не успевает выпить и стаканчика цуйки. Если бы не сыновья, которые под руки отводят его домой, Пуцу свалился бы в канаву. Только в четверг к вечеру слух возвращается к нему, и тогда он шутит и веселится до самой ночи.

Парни предупредили Глигора, что ему лучше потихоньку убраться домой, — приятели Поцоку решили его зарезать. Но Глигор не стал их слушать и по-прежнему толкался среди танцующих, потом подошел к Риго и позвал плясать. Но девушка надменно взглянула на него.

— Не пойду. Где тебе танцевать, такому увальню…

— Ну, тогда прошу извинить. Будь здорова, — беззлобно ответил парень.

В корчме, в облаках табачного дыма, люди поют:

Васалие Миллиону пришел из примэрии и сообщил всем, что говорил с Митру по телефону, тот обещает сегодня вечером приехать с землемером и с каким-то партийным начальником. Люди радуются — через несколько дней смогут начать пахоту на бывших баронских землях. Из баптистской молельни доносятся протяжные и грустные звуки фисгармонии. Баптисты тоже развлекаются — молельня заменяет им и хору и корчму.

Вечером на степь опускается тишина, лишь изредка откуда-то, очень издалека, доносится паровозный свисток, крик совы с церковной колокольни или обрывки музыки из радиоприемника отца Иожи, если он забыл закрыть окно. Из-за леса вылезает желтая, как тыква, луна. Она цепляется за верхушки деревьев и наконец, оторвавшись от них, поднимается ввысь.

Пуцу начинает заключительный марш, но парни кидаются к нему, суют в карман деньги, грозятся, что утопят в протоке. Бобокуц уже не может говорить.

— Ох, батюшки, — стонет он. — Зачем только родили меня. Зачем, зачем…

Убедившись, что Эзекиила нигде нет, Мария решила уйти домой, но Глигор преградил ей дорогу. Девушка не видела его лица, они были в стороне от шелковицы, только слышала шумное, как после долгого бега, дыхание.

— Это ничего, Мария. Скажу, что ребенок мой. Пальцем никогда его не трону.

Марии стало жалко парня. Протянув руку, она положила ладонь на его широкую грудь — сердце билось совсем близко, словно в ее пальцах.

— Я хочу поехать в город, Глигор… Мне хотелось бы стать учительницей. Может быть…

— Ага, понимаю, барыней хочешь стать…