Титус Попович - Жажда

Позднее, когда на улице стало темнеть, в комнату проскользнул Джеордже, чтобы посмотреть, как себя чувствует больной. Суслэнеску лежал с широко открытыми глазами и, казалось, ждал чего-то. Знаком руки он пригласил Джеордже присесть на край кровати.

— Как вы себя чувствуете? — спросил тот и снова пощупал лоб Суслэнеску.

— Хорошо, спасибо…

— Вы знаете, это не так серьезно. В лагере у меня был приятель-туберкулезник. Он заболел во время осады Сталинграда, а в лагере ему удалось поправиться. Конечно, не совсем… но в значительной мере.

— Я, конечно, тоже поправлюсь. Во всяком случае, хочу этого.

— Я пошел. Отдыхайте… Завтра мы перевезем вас в город и положим в госпиталь. Через несколько месяцев вы снова сможете приступить к работе…

От этих слов Суслэнеску передернуло. Он пристально посмотрел на Джеордже, и тот показался ему постаревшим и печальным. Вынув руку из-под одеяла, Суслэнеску положил ее на руку Джеордже. Инстинктивно тот хотел вырваться, но в последнее мгновение удержался. Суслэнеску вздохнул. Он знал, что впредь тысячи раз будет делать этот жест, а другие отнесутся к нему с безразличием, потому что больных, при всей их надоедливости, нельзя раздражать.

— Ничего, — сказал он Джеордже, который казался смущенным.

— Простите меня…

— Пустяки, я был вам несимпатичен, не так ли?

Джеордже обернулся к нему.

— Скажите, зачем вы сами себя мучаете? Думаете, в этом есть какая-нибудь польза?

— Прежде это доставляло мне удовольствие. Изолировало от остальных, а кроме того, я их словно опережал. Думаю, что со временем стал бы мизантропом. Теперь, конечно, другое дело…

— Почему? — спросил Джеордже более заинтересованный, чем хотел казаться.

— Стоит ли спрашивать после того, что вы нам рассказали тогда?

— А, конечно.

Суслэнеску чувствовал себя очень снисходительным. «Разве не безразлично, как ты осознаешь собственное ничтожество… Он участвовал в войне, и поэтому ему кажется, что его суждения величественны».

— Если бы мы могли договориться хотя бы теперь, — мягко продолжал Суслэнеску. — Это не потребует большого труда. Знаете, я, кажется, больше не хочу вступать в компартию…

— Да вы никогда и не хотели. Это был просто порыв…

На щеках Суслэнеску вспыхнули два красных пятна.

— Порыв остался и теперь, — задыхаясь, пробормотал он. — Когда я вспоминаю об этом унижении, то готов их убить… Подобную дикость необходимо искоренять, я согласен. Есть тысячи практических мелочен, которые должны быть достигнуты во имя человеческого достоинства… что и делаете вы с Арделяну.

— Тогда в чем же дело?

— Для этого нет абсолютной необходимости во мне… кроме того, я бы запутался в этих мелочах… не смог бы сохранить их в неискаженном виде… наконец эти идеи… Все так путано и смутно…

— Вы хотите отдохнуть?

— Нет, я хочу, чтобы вы объяснили мне… почему вы ушли из дому?

— Это слишком долго, Александр. Сам как следует не знаю. В конце концов я, конечно, вернусь… Человек я неполноценный.

— Вы сами прекрасно знаете, что это не так. Но впереди вас ждет еще немало страданий (Суслэнеску чуть не сказал «вас ждет провал»), потому что вы пытаетесь добиться абсолютного единства между своей волей и поступками, гармонии между ними… Вы думаете, имеет какое-нибудь значение, что вы коммунист, а владеете землей?

— Для меня имеет…

— А для других? Здешние люди никогда не забудут, что вы сделали для них… а для других вы просто не существуете, независимо от всей вашей деятельности. Кроме того, вот что я вам скажу: даже если бы вы действовали в личных интересах, то и тогда это не имело бы никакого значения.

Джеордже резко поднялся.

— Вы забываете об одном, — раздраженно сказал он, — я лично не сделал ничего. Ни революции, ни раздела земли… все это результат общей деятельности, достойной которой я хочу быть. Вот и все. Нельзя все сводить к собственному «я». Поэтому вы и не можете найти выхода.

— Возможно… Но что я могу поделать с собой?

— Тогда вы ничего не поняли, — пожал плечами Джеордже. — А жаль.

Суслэнеску протянул ему руку.

— Спасибо… мне все ясно. Вы верите… и поэтому счастливы… Не прерывайте меня… «Счастливы верующие»… — говорится в библии… А верить в человека — это величественно, особенно для того, кто прошел войну и прочитал хотя бы одну книгу по истории. Да, это хорошо. Коммунизм — это научный энтузиазм. И в самом деле, моя личная судьба не имеет никакого значения… да и ваша тоже… Но это вызывает у меня грусть… После всех испытаний я все же люблю не материальные, а поэтические ценности. Они вдохновляют меня даже в том случае, если я недостоин их, даже если я ничтожество… Я искал их и не нашел. Вам кажется, что вы их нашли как раз там, где их нет, и вполне возможно, что, если вам повезет, вы сохраните это впечатление до самой смерти.

Джеордже слегка похлопал Суслэнеску по плечу.

— Вы очень упрямы… Нам пришлось бы начать все сначала, говорить друг другу прописные истины о движущей силе истории, о пролетариате, исторической необходимости захвата власти… Вы ответите, что все это не уничтожит микробов в ваших легких, я вам скажу, что необходимо создать систему социального обеспечения, способную предотвратить заболевания, а вы возразите, что все это практические мелочи…

— А что я, по-вашему, должен делать, чтобы найти общий язык с другими?

— Избавиться от собственности, чего бы это вам ни стоило. Независимо от того, что скажут другие, даже те, кого вы любите.

— Говоря по-марксистски, отказаться от всего, что частная собственность на средства производства породила во мне в качестве надстройки, не так ли? Но это означало бы стать другим человеком? Я сам бы себя боялся. Предать анафеме все то, что я обожал, и наоборот. А откровенно говоря, я еще ничего не обожал…

Суслэнеску умолк и закрыл глаза.

— Желаю вам счастья, — прошептал он.

— Вы хотите вздремнуть?

— Нет. Мне грустно. Быть достойным других… как красиво это звучит… Но этого можно достигнуть и при помощи лицемерия или хорошей дозы шутовства, как вы думаете?

— Основы, на которых построена коммунистическая партия, исключают это.

Суслэнеску приподнялся на локтях и внимательно посмотрел на Джеордже.

— Ах да, — сказал он, лукаво подмигнув — Человеческая природа не вечна. Она имеет исторический характер.

— Вы не верите в это?

— Верю, верю, как не верить?

За окном сгущался синий сумрак.

Ужинали поздно. Бабка Фогмегойя, о которой поговаривали, что она в молодости путалась с чертом, сбилась с ног от такого наплыва жильцов и делала все шиворот-навыворот. Ночевать она уходила к соседке — боялась оставаться одна со столькими мужчинами. У Суслэнеску снова поднялась температура. Он ничего не ел, и ему все время казалось, что погружается в теплую красную, как кровь, воду. Весь мокрый от пота, он то и дело ощупывал себе грудь обессиленными пальцами. Думая, что Арделяну недоволен его присутствием, Суслэнеску все время пытался извиниться.