Титус Попович - Жажда

— Зачем барыней, учительницей.

— Кто же это тебя надоумил?

— Господин директор…

— Ах, вот как, — с уважением проговорил Глигор. — Когда уедешь?

— Никогда, Глигор. Это только так — думка моя…

— А что сделаешь с ребенком? На каком ты месяце?

— Скоро третий пойдет. С ребенком? Пока не знаю, Глигор. Посмотрю, что скажет отец.

— Не боишься его?

— Нет. Зачем бояться? Он добрый.

— Может, и так.

Глигор задыхался от волнения и горечи, он мучительно подыскивал слова, чтобы продолжить разговор и удержать девушку около себя.

— Такого, как я, ты больше не встретишь, Мария.

— Знаю, дорогой.

Глигору с трудом удалось закурить.

— Не найдешь, — повторил он. — Много всякой дряни на свете.

Глигора удивляло, почему девушка не уходит. Ведь она не любит его. Может, помешалась после смерти Петре. Они долго молчали.

— Заходи к нам, Глигор, — проговорила наконец Мария.

Глигор вздрогнул.

— Спасибо за доброе слово. Завтра приду. Иди с богом. До свидания.

Глигор вернулся к шелковице, чтобы поглазеть еще на танцы, и тут его окружили приятели Поцоку.

Сам Поцоку вышел вперед, широко расставил ноги и хлопнул плеткой из воловьих жил по голенищу.

— Что ты сказал мне сегодня, Глигор? — злобно прошипел он. — Повтори.

Глигор с недоумением посмотрел на Поцоку, потом вспомнил и засмеялся.

— Что ты посмел сказать мне? Или забыл, кто я?

Тогда произошло неожиданное. Глигор вдруг заревел с такой силой, что все застыли и даже музыканты перестали играть.

— Послушай, Поцоку! Ты видишь эти кулаки? Видите? — обратился он к остальным. — Сколько вас? Восемь? Девять? Выходите, если жить надоело. Посмотри, Поцоку, посмотри на мои руки!

В тусклом свете залепленных комарами фонарей Глигор казался огромным. Вытянув руки, он поднес к носу Поцоку кулак, величиной с голову ребенка.

— Оставь меня в покое, Поцоку, — продолжал он уже обычным голосом. — Не то схвачу тебя за шею, подниму и тобой же всех раскидаю. Оставь меня в покое, я в печали теперь и хочу пойти домой.

Поцоку быстро обернулся. Трое из его друзей уже куда-то исчезли. Этот почти нечеловеческий крик испугал и его.

— Ладно, — сказал он и попытался улыбнуться. — Что нам с тобой делить: хочешь быть другом? Давай руку, и выпьем ради этого случая.

— Руку я тебе дам, а пить не стану. Прощай. Твое счастье, что образумился и не полез на рожон.

Глигор отстранил ошеломленного Поцоку и широким шагом пошел по улице села. Ему хотелось поговорить с Арделяну. Каждый вечер механик читал ему вслух, и Глигор, хоть многого не понимал, старался не подать виду.

В воскресенье вечером у Суслэнеску вдруг пошла горлом кровь. Он долго и мучительно кашлял и неожиданно почувствовал большое облегчение. Что-то теплое, бархатистое заполнило ему рот. Он приложил ладони к мокрому подбородку, и они покраснели от крови. Джеордже и Арделяну сидели за его спиной у маленького столика, согнувшись над картой села. Они собирались начать запись в партию и выбирали стратегические пункты на каждой улице. Услышав приглушенный крик, оба обернулись. Суслэнеску шатался, протягивая к ним окровавленные ладони.

— Что это? — спросил он странным, булькающим голосом. — Смотрите. Что это со мной?

Только теперь, когда кровь начала застывать на пальцах, Суслэнеску понял, что случилось, и его бледное небритое лицо исказилось гримасой страха.

Джеордже и Арделяну бросились к нему на помощь. Неловкими, неумелыми движениями они помогли Суслэнеску раздеться, обмыли ему лицо и, несмотря на все протесты, уложили в постель.

— Не надо, зачем? Наверно, лопнула какая-нибудь артерия, — машинально твердил он, думая лишь о том, что несчастье случилось именно с ним. Кровь всегда ассоциировалась у Суслэнеску с острой болью, потерей сознания, кошмаром, а теперь он ничего не чувствовал и напрасно ждал боли. Открыв глаза, он увидел стоявшего рядом Джеордже и, заметив в его лице искреннее сочувствие, ласково улыбнулся.

— Вы простудились… этой ночью в поле, — с трудом проговорил Джеордже, скорее для того, чтобы сказать что-нибудь.

— Какое там… Я давно уже болен.

— Вы должны немедленно уехать отсюда, — вмешался Арделяну. — Это очень серьезно, — добавил он и зашагал большими шагами по комнате. — Поездом нельзя, там черт знает что творится… Вам нужно показаться врачу и лечь в больницу… Вот проклятое положение. Как быть, господин директор?..

Джеордже не ответил.

— Вы, Арделяну, практичный человек, — засмеялся Суслэнеску. — Это прекрасно. Да, вы правы… мне нужно уехать. А жаль.

— Может быть, с машиной. Митру звонил, что приедет с товарищем Журкой, и тогда…

— Это просто изумительно. Автомобиль коммунистов в роли скорой помощи. Это стоит газетной статьи… предвыборной, не так ли? Простите, — смутился Суслэнеску. — Я не хотел сказать ничего плохого…

Лицо его вдруг покраснело, и он замолчал.

— Постарайтесь не кашлять, — быстро сказал Джеордже. — Сдерживайтесь…

Суслэнеску покорно кивнул головой. Он кусал губы, в ушах у него шумело. Потом все успокоилось.

— Победа, — задыхаясь, сказал он. — Не закашлял.

Джеордже положил ему руку на лоб, ладонь у него была жесткая и холодная, и Суслэнеску закрыл глаза, растроганный этой суровой лаской. «Господи боже мой, — подумал он. — Мужское братство, неловкая нежность этих людей… как это ново». Ему вдруг захотелось побыть одному. Для этого потребовалось лишь закрыть глаза и тихо, равномерно дышать.

— Тсс, — зашипел Арделяну, — пусть отдыхает. — И они с Джеордже вышли на цыпочках из комнаты.

Суслэнеску ощущал необычную легкость, как а освежающей ванне, словно тело его стало невесомым. Он прижимал ладони к впалой груди, пытаясь угадать, где происходит таинственный процесс разрушения. В близость смерти не верилось, и это радовало его как неожиданное свидетельство собственного мужества и жизнеспособности. «До каких пор я буду познавать себя и какой в этом смысл?» Единственной реальностью было его умирающее без мук тело, все остальное представлялось ему банальным и лишним. Суслэнеску хотелось смеяться, до того безразличным и неинтересным стало будущее, и все из-за того, что из горла вытекло немного крови, потеря которой теперь восстанавливалась. Он вспоминал, что как-то хотел кончить самоубийством, и, конечно, не сделал этого, найдя десятки оправданий, кроме одного-единственного, правильного: он имел право на жизнь не потому, что она имела смысл и он должен был искать его, а из оптимизма, которого сам не замечал в себе и который еще несколько месяцев назад показался ему грубым и недостойным.

Через маленькое окошко в комнату проникал серый туманный свет: скромная мебель, книги, разложенные вдоль стен, приобрели новый живой облик. Суслэнеску стало жаль, что он никогда не понимал музыку: если бы ему удалось теперь связать это душевное состояние с каким-нибудь обрывком мелодии, она помогла бы ему впоследствии в больнице, когда он столкнется с эгоистическим страхом посторонних и его уделом станет бесполезная борьба со смертью. В эти секунды ему хотелось, чтобы рядом с ним был не Джеордже (он представлялся ему далеким и чужим), а отец Потра. Хотелось поговорить с ним о боге, о поэтических аллегориях религии, порожденных страхом и непреодолимым желанием людей чувствовать локоть себе подобного, чтобы не быть одиноким.