Титус Попович - Жажда

Суслэнеску долго бродил как слепой, держась за стены, пока кто-то не схватил его за руку.

— Господин Суслэнеску, что с тобой стряслось? В какую заваруху мы влипли?

Это был Кордиш — оборванный, в чужой, надвинутой до ушей шапке. Лицо его, покрытое коркой грязи и навоза, дергалось, как от нервного тика.

— Что случилось?

— Как, разве ты не знаешь? Убитые, сотни убитых и раненых. Из Арада прибыло несколько грузовиков с большевиками. Кроме того, по телефону получено известие, что сюда идет румынская армия. Король и армия! Англия и Америка! Армия идет как раз по той дороге, по которой нам ехать домой. Поэтому айда, бежим.

— Куда?

— Ты что, не слышишь? Какого черта, оглох, что ли? На них и в самом деле надвигались возгласы рабочей колонны:

— Долой фашизм! Смерть фашистам!

— Но я ничего не вижу. Мне разбил очки один из наших.

— Это пустяки, купишь новые, — с яростью крикнул Кордиш и бросился бежать, увлекая за собой Суслэнеску. На бегу он кричал всем встречным:

— Бегите, беда!.. Режут! Убивают! Горе нам! Наконец они добрались до церкви.

— Вот мы и на месте. Здесь, в святой обители, нас не тронут. Надеюсь, что до этого еще не докатились…

Однако церковь оказалась закрытой. Они пробрались во двор и постучались в сторожку пономаря. Испуганный пономарь, открывший дверь, был родом из Лунки и знал Кордиша. Ни о чем не спрашивая, он провел их в заднюю комнатку и закрыл там на ключ.

— Только бы дом не подожгли, — уже снаружи успокоил он их.

Суслэнеску ощупью нашел скамейку, сел и стал вытирать лицо и глаза подолом рубашки. Голос Кордиша доносился до него словно откуда-то из тумана:

— Гром и молния, мне хочется плакать, дружище! Наш крестьянин святой. Хорошо, что я из крестьян. Посмотрел бы, что наши сделали с венграми. Такое, что ты никогда…

Суслэнеску вытянулся на скамье, подложив руки под голову. Он чувствовал себя беспричинно счастливым, и приятная легкость разливалась по всему его усталому телу: «Хорошо, что я приехал сюда, может быть… Нет. Мне бы сейчас большой институтский зал, сотни сверкающих глаз, ободряющих меня в первые моменты робости… Господа студенты…»

— Да, сударь… Его видели люди в окно… У коммунистов… Я же говорил — с тех пор, как он вернулся от русских… Я говорил — остерегайтесь, братцы, он нас всех слопает… Его увидел Пику, ну, тот крестьянин мученик, которого избили венгры, он хотел стрелять, но Теодореску его узнал и… Объясни мне ты — ты образованный и из господ, за что его любят люди?

— …Из тьмы веков, на четвереньках мрачно ползет человечество… Правда кулака, грубо отесанного камня, правда оголенной страсти. Вместе, товарищи! Изучим другую историю, историю, о существовании которой мы не подозревали. Сами не зная того, мы были историей…

— …Как ты думаешь, назначат меня директором? Или и эти, из инспекторского отдела, тоже коммунисты? Слышь, ты играешь в покер? Разве ты поставишь хоть одну лею на битую карту?

— …Здесь, в толпе, где назревают страсти, я предвижу ваш возмущенный ропот, но скажу вам во весь голос: «Возьмем из марксизма все хорошее: историческую идею, созданную многими, но остановимся на той эпохе, когда эти идеи вырываются наружу, овладевают толпами. Идеи? Нет! Чувства кровного братства. На-ци-о-на-лизм!» И пока я буду говорить все это — буду думать о себе, а ты, мыслящая пылинка, ты, который столько страдал, как сможешь ты победить все то, о чем говорил? Как сможешь ты победить собственные цепи?

— Долой фашизм! — доносилось с улицы.

Кордиш молчал, возможно уснул.

«Кто знает, кем будет пророк, — думал Суслэнеску, — пророк, который зажжет чувства подлинного братства, очищенного от всякой фальши. Я пойду за ним, за этим пророком, и отдам себя целиком, потому что до тех пор я, конечно, выясню, кто я такой».

Город за стенами сторожки, казалось, слился в один общий крик.

Джеордже с трудом удалось пробиться к городскому комитету партии. Это было большое желтое здание, принадлежавшее ранее венгерскому коммерсанту, сбежавшему с армией Хорти. Больше половины комнат в нем пустовало.

По пути Джеордже встретился директор школы в Тырнэуць Бозга — маленький прилипчивый человечек. Всхлипывая и причитая, он полез целоваться, а потом стал рассказывать о своих военных приключениях (как спасся вплавь из Крыма, как был уволен из армии), потом перешел к «тяжелым временам» — стал говорить о кознях коммунистов и необходимости тонкого дипломатического сопротивления. Заслышав выстрелы, он окаменел, вытаращил глаза и, бросив Джеордже среди дороги, помчался домой — защищать семью. Джеордже прошел в горком беспрепятственно, очевидно благодаря военной форме без погон. В большом свежевыбеленном кабинете секретаря ходил из угла в угол высокий плотный человек с коротко остриженными седоватыми усами. Джеордже тотчас же узнал его, хотя тот сильно изменился — постарел и выглядел очень угрюмым и решительным.

— Арделяну, вы ли это?

— Господин директор!

С улицы донесся, как отдаленный взрыв, глухой и угрожающий рев толпы. Джеордже машинально рванулся к окну, но Арделяну не обратил на это внимания, его влажные глаза по-прежнему улыбались, и он не выпускал руку Джеордже из своих больших сильных ладоней.

— Я много думал о вас, — пробасил он, продолжая улыбаться. — К нам?

— Конечно, — кивнул головой Джеордже. — Куда же еще после всего пережитого?

— Это хорошо, — одобрил Арделяну. — Очень хорошо.

Дверь широко распахнулась, и в комнату вбежал маленький лысый человечек с желтоватыми, как у тюленя, усами. Вид у него был испуганный, руки дрожали.

— С уважением покорно докладываю, товарищ инструктор, что я связался с Арадом, — заговорил он дрожащим голосом с сильным венгерским акцентом. — Они едут. Несколько грузовиков уже в пути.

— Все докладываешь? — пожал плечами Арделяну. — Ну, докладывай, что мне с тобой делать! Это директор школы в Лунке, член нашей партии.

— Здравия желаю, — щелкнул каблуками человечек. — Имею честь, покорно…

— Товарищ секретарь волости, — рявкнул Арделяну. — Ради бога, ты ведь не в армии Франца-Иосифа. Какого черта, с тех пор, как приехал, только и слышу: «покорно докладываю», «здравия желаю»…

— Что поделаешь, все в голове перемешалось, — пробормотал человечек, вытирая лысину красным, очень грязным платком. — Я Мохай, мастер с мельницы, — представился он Теодореску. — Едут, товарищи, едут.

— Раз так, то подождем, — проворчал себе под нос Арделяну. Было видно, что все в нем кипит и он едва сдерживает возмущение. Джеордже подошел к окну и приложился лбом к стеклу. Он знал Арделяну еще до войны, когда тот работал механиком на мельнице Паппа в Лунке. Джеордже относился к нему, как ко всем жителям села, с доброжелательным, но рассеянным вниманием. Когда он, вернувшись в село, поинтересовался, где Арделяну, ему сказали, что тот погиб в Гурахонце во время бомбардировки.