Титус Попович - Жажда

— А кто свиней будет кормить? — ворчала она. — А кто завтрак приготовит? Только гостя нам не хватало! Вставай, вставай, пришел почтальон. Письмо тебе от Дануца.

Эмилия поднялась, еще сонная, и недружелюбно взглянула на мужа. Джеордже спал, спрятав голову под одеяло, и прерывисто дышал, словно боролся с подступавшим приступом кашля.

— Уж не чахотка ли у него? — спросила старуха. — Еще перезаразит всех.

— Лучше бы ты молчала, мама! — остановила ее Эмилия. — Откуда в тебе столько злости?

— Оттуда, что я хоть изредка, да думаю. Молодым, видать, не до этого. Вам все некогда. Ну, хватит копаться, ждет ведь Васалие Миллиону.

Почтальон ждал на кухне. Это был очень подвижной крестьянин, немного придурковатый с тех пор, как он пролежал несколько часов засыпанный в траншее под Дальником.

— Вот оно, госпожа, — засуетился Миллиону, размахивая письмом и неестественно улыбаясь. — Интересно знать, что пишет молодой барин. Тетушка Анна сказала, что не знает, где палинка, иначе угостила бы.

— Как не знаешь, мама? Она в буфете… Налей ему стаканчик…

— Мне не достать, — проворчала старуха. — Не видишь, что меня к земле пригнуло. Совсем скрючилась, — смирившись, обернулась она к почтальону.

С первых же строк Эмилия почувствовала, как слезы подступают у нее к горлу. Эти довольно неуклюжие строки, написанные детским почерком на листе, небрежно вырванном из тетради, сразу унесли ее далеко от всего, что составляло ее жизнь за последние дни. Дан не сообщал ничего особенного: он был здоров, если не считать небольшой простуды, дяди Октавиана почти никогда не бывало дома и другие пустяки.

Легкий упрек Дана: «Почему вы не пишете мне, ни ты, ни папа? Несколько строчек из дому доставили бы мне большую радость», — заставил Эмилию застыдиться, словно сын отгадал тайную причину, заставившую ее на несколько дней забыть о нем.

— Надо бы послать Дануцу немного денег, — сказала Эмилия, чувствуя, что мать ждет от нее новостей.

— У тебя и на это времени нет, Милли, — улыбнулась старуха. — Или обеднели? У меня еще есть малость денег, ежели тебе надо, одолжу! А ты слышала, что говорит Васалие? Вчера вечером Митру Моц пошел в примэрию и сам назначил себя старостой. Люди болтают, что Теодореску подговорил его, чтобы надсмеяться над всем селом. Вот послал бог радость, дождались старосты — босый, голый и семь пядей во лбу. Что ж, я рада!

Эмилия удивленно посмотрела на Васалие.

— А что говорят мужики, Васалие?

— Многое говорят, госпожа… Я одурел с войны. Мне-то что, пусть пошлет бог здоровье господину директору; коли будут давать землю, и я получу как инвалид, но люди болтают, что господин Теодореску не должен был отдавать их в руки венгров. Некоторые даже — простите, госпожа, — говорят, что хотят избить его.

— Черт бы побрал этих идиотов, — не выдержала Эмилия, — пусть только осмелятся. Сразу угодят в тюрьму. Двадцать лет я работаю здесь, двадцать лет учу их сопляков, и вот вам расплата. Муж мой знает, что делает.

— И я так говорю, да спасет его бог. Нет ли у вас клещей, госпожа?

— Зачем тебе?

— Не гневайтесь, но люди набили на ворота доску с нехорошими, обидными словами. Я хотел было отодрать ее, да поломал ногти, — с двух сторон гвоздями прибили. Ведь воскресенье, весь народ видит…

Васалие подошел вплотную к Эмилии и зашептал ей на ухо:

— Кордиш хвалился, что он прибил доску… Вместе с Гэврилэ Урсу, баптистом… А вы, госпожа, не знаете — будут давать землю? Или только так, вранье?

Но Эмилия не слушала его. Она кинулась в спальню, сорвала одеяло с мужа и стала с ожесточением и ненавистью трясти его. Джеордже открыл удивленные, заспанные глаза.

— Что ты хочешь? — кричала Эмилия во весь голос, не думая о том, что в соседней комнате ее слышит Суслэнеску. — Во имя бога, что ты хочешь? Чтобы мы не могли выйти из дому? Чтобы нам пришлось уехать отсюда?

Она вдруг зарыдала, но не от нервного напряжения, а потому, что лицо Джеордже показалось ей таким постаревшим, словно за одну ночь что-то в нем надломилось. Это было его обычное лицо, и все же она его не узнавала. В ней бушевало чувство жалости к нему и злобы, что он так сильно изменился где-то вдали от нее, при неизвестных ей обстоятельствах.

— Пойди и взгляни, — всхлипнула она. — Выйди на улицу. На воротах прибили доску, опозорили тебя перед всем селом.

Она вытерла глаза и передернула плечами.

— Ты должен непременно подать в суд на этого негодяя Кордиша.

Джеордже засмеялся, и глаза Эмилии вновь наполнились слезами. Он смеялся, обнажая белые крупные зубы, сверкавшие на смуглом, обветренном лице. Эмилия почувствовала, что никогда не оставит мужа и готова все вытерпеть ради него, что бы он ни сделал, даже если убьет кого-нибудь.

— Пошли сорвем доску, — спокойно сказал Джеордже. — Что поделаешь, такова уж политическая борьба.

— На что тебе эта политика? Дан пишет, что мы совсем забыли о нем, и ждет письма. Не лучше ли тебе съездить посмотреть, как он живет?..

— Нет, сейчас не могу, — сказал он, подумав.

Пока Джеордже одевался, Эмилия смотрела в разбитое окно на еще серое утро, обещавшее, однако, погожий день. Она не могла видеть лицо мужа в этот момент, а если бы увидела, то ее испугали бы беспокойство и безнадежность, с какой он смотрел на нее, не свойственное ему выражение немой мольбы.

Они вышли вместе на улицу, где Васалие, ругаясь, старался оторвать доску, прибитую к воротам несколькими десятками гвоздей.

Зазвонил колокол, созывая к заутрене. Группы крестьян останавливались у школы, читали, перешептываясь, и шли дальше. Многие не здоровались с Джеордже, а те, кто снимал шляпу, старались, чтобы никто не видел этого.

— Поостерегитесь, господин директор, вас хотят избить, — предупредил Васалие.

Джеордже вздрогнул. В глазах его на мгновение мелькнула злоба, но он попытался улыбнуться. Эмилия прижалась к его плечу.

Наконец доску удалось оторвать, и Васалие, ухмыляясь, протянул ее Джеордже.

— На растопку пойдет, все-таки польза.

— Ты, Васалие, — сказал Джеордже, — приходи попозже в примэрию, известишь народ о разделе имения. Сбегай и к Софрону, пусть тоже придет…

— Софрон больше не староста, — возразил Васалие и подробно рассказал, как этой ночью Митру самовольно его сместил и заодно выгнал из села Гочимана. Он добавил также, что Урсу, Клоамбеш, Пику, Марку Сими и другие очень обозлены этим и считают, что виноват во всем он, директор.

Джеордже громко засмеялся, но Эмилия чувствовала, что в смехе его нет и следа искренности. Когда она предложила ему позавтракать, он отказался и, сказав, что ему некогда, поспешно зашагал к церкви.

Глупый поступок Митру вывел его из себя. Этого, по его мнению, ни в коем случае нельзя было допускать после несчастья на ярмарке. Джеордже шел быстро, не отвечая на приветствия и не обращая внимания на перешептывания людей за его спиной. Перед церковью собралась группа парней, которые с ним не поздоровались, а когда он отошел, то услышал пронзительный и злобный выкрик: