Титус Попович - Жажда

Почти всю ночь Джеордже проговорил с Арделяну, и, поджидая его, Эмилия чувствовала себя очень молодой, возможно впервые — значительно моложе мужа. То, что делал Джеордже, было плодом его мучительных раздумий, на которые был способен лишь он один, а другие слишком эгоистичны и мелки, чтобы чувствовать себя ответственными за судьбы крестьян. Эмилия слегка задремала, но услышала, когда пришел Джеордже. Она лежала вытянувшись, с зажмуренными глазами, потом протянула руку и осторожно погладила мужа по лицу. Они долго лежали молча.

— Надо будет написать Дану, — наконец заговорил Джеордже. — Пусть приедет на несколько дней. Мы даже не успели как следует с ним поговорить. У нас уже взрослый сын. И Андрея хотелось бы повидать. Должно быть…

— Тсс, — тихо остановила его Эмилия.

Она смутно ощущала что-то среднее между нежностью и недовольством. Потом подумала, что должна чем-то расплачиваться за эти годы, — и платит за них возрастом их ребенка.

Когда Джеордже уснул, Эмилия еще долго гладила его по лицу. Теперь в ярком солнечном свете все эти ночи казались ей чем-то драгоценным, словно они преобразили ее, сделали отличной от других людей. В классе вдруг задвигались, зашумели, затопали ногами.

— Что там? В чем дело? — забеспокоились толпившиеся во дворе крестьяне.

— Митру Моца выбрали председателем комиссии.

— Правильно! — закричали в толпе. — Человек честный, за дело горячо возьмется.

— Тише вы, Митру Моц говорить будет!

— Держись, Митру, ведь не привык.

Неестественно тонкий от волнения голос Митру ясно раздавался во дворе.

— С божьей помощью все бывшие солдаты и вдовы героев получат землю.

— А мы? — крикнул тогда торчавший на плетне сельский свинопас Пуцу.

Это был худой как скелет, смуглый цыган в старой зеленой шляпе, подаренной писарем, подпоясанный кнутом, за который был заткнут рожок. Пуцу получил землю еще после первой войны, по вскоре пропил ее.

— А мы? — с горечью повторил свинопас, качаясь вместе с плетнем.

— На что тебе земля? — напустились на цыгана сразу несколько крестьян. — Все равно продашь и пропьешь. Ты что, тоже побывал под Сталинградом?

— А кто за твоими свиньями смотрел? А? — рассердился Пуцу. — Под Сталинград ходил Гитлер, а не добрые люди. Вот оно!

— Я слышала, что получат все бедняки, а не только те, кто побывал на фронте, — успокоила его Эмилия.

— Спасибо, госпожа, не забудьте обо мне, а то эти думают, что если я цыган, то можно и поиздеваться.

В другом конце двора, на лестнице, ведущей на чердак амбара, восседала Катица Цурику, окруженная плотным кольцом слушателей. Ее почитали за изысканный язык и за то, что она выписывала газету. Катица говорила как можно громче, то и дело вытирая широкое лицо кончиком платка.

— Да, дорогие односельчане! Пришло наше время, как говорится в стихотворении. Мы хотим земли. Правительство господина доктора, слышите — доктора Петру Гроза наделяет нас землей. Выходит, понапрасну хулили демократов господа и богатеи. Демократы — это коммунисты, и они стоят за народ.

— А неужто так насовсем и отдадут? — вмешался какой-то светловолосый краснолицый парень.

— А ты думаешь, Иосиф Лапу, что я, помогавшая рожать твоей матери, солгу тебе? Правительство господина доктора Петру Гроза надувательством не занимается. Это господа над нами издеваются. Наговорят ласковых слов, а потом плюнут в самое больное место. Вы уж мне поверьте — недаром я работала в Бухаресте у самого господина сенатора Мэрэшеску. Бывало, господин сенатор зайдет вечером на кухню и скажет: «Послушай, Кати, — он называл меня на французский манер. — Послушай, Кати, приготовь мне чашечку черного кофе». А ты, Иосиф, берешься учить меня? Дураком надо быть.

— Скажи лучше, тетя Катица, — обиделся парень, — ты и впрямь что-нибудь знаешь или просто болтаешь от нечего делать?

В эту минуту, словно в ответ на вопрос парня, окно одного из классов распахнулось, и оттуда высунулось красное вспотевшее лицо.

— Тетя Катица! Катица Цурику! Тебя тоже выбрали в комиссию!

Катица покраснела как рак, кубарем скатилась с лестницы, растолкала народ и кинулась к воротам.

— Куда же ты?

— Пойду переоденусь! Вы разве не слыхали?

— Ежели на то пошло, так на той неделе выйдем пахать, — рассуждали стоявшие вдоль стен крестьяне. — Грех земле понапрасну пропадать.

— Ишь как заспешил, кум!

— А ты как думал? Довольно горя хлебнул на своем веку.

— Да кто такой Митру Моц, что ему такую силу дали?!

— Пусть будет хоть самим сатаной, только бы землю дали.

— А зачем поп сует нос в наши дела? — надрывался в другой группе Павел Битуша. — Пусть смотрит за своей бородой! Ведь я не спрашиваю, чем он занимается по ночам с попадьей?

— Лучше бы помолчал, Битуша, — остановил его кто-то из стариков. — Все равно тебя не выберут. Помяни мое слово.

— Это почему же? — возмутился Битуша.

— Да уж так вот, не выберут — и все.

Через узкую калитку во двор, спотыкаясь, ввалился Кордиш. Вид у него был больной. Он всю ночь пропьянствовал с Суслэнеску и теперь страдал от головной боли.

Кордиш был восхищен, что в доме его поселился такой тонкий человек, как Суслэнеску. Тот рассказывал ему о многих вещах, а он, ничего не понимая, с глубокомысленным видом чмокал губами и сочувственно сетовал на глупость людей. Супруги Кордиш постелили Суслэнеску в своей комнате, так как другой у них не было. Проталкиваясь между людьми, Кордиш нехотя отвечал на приветствия и с презрением посматривал по сторонам. Идиоты несчастные! Суслэнеску прав. Господа коммунисты готовятся к выборам и решили приманить крестьян землей.

Кордиш пришел на школьный двор с намерением записать всех, кто посмеет требовать земли. (Клоамбеш предполагал, что таких будет очень немного. Ведь он уже успел пустить слух, что тем, кто окажется в списках, не поздоровится.) Однако, когда Кордиш увидел толпу, заполнявшую двор, битком набитые классы и услышал со всех сторон похвалы по адресу Теодореску, им овладела горькая, мучительная зависть к огромной популярности Джеордже. Что бы ни случилось впоследствии, крестьяне никогда не забудут, как ратовал за них Теодореску.

— И ты здесь, Петре? — окликнул его старший брат, стрелочник Кула.

Кула переходил от группы к группе и «агитировал», как поручил ему Арделяну. Кордиш таинственно подмигнул ему и махнул рукой, сам не зная, что́ это должно означать. Потом он спрятался за стеной сарая, вытащил из кармана потрепанную тетрадку и принялся записывать в нее крупными кривыми буквами фамилии толпившихся перед школой крестьян, но быстро устал и решил, что проще будет запомнить, — пришли все сельские голодранцы и вдовы.

Заметив голову Кордиша, торчавшую из-за угла сарая, Эмилия подошла к нему.